Лягушонок на асфальте (сборник)
Шрифт:
его плечу. Владька понял: она благодарна ему и просит не сидеть букой. Он
переменился и больше не проявил к официанту враждебности.
Официант - он приготовился подкусить широту кавалера с черной челкой -
обрадовался его неожиданному дружелюбию, потому что ему хотелось
поглазеть на милую девчонку, у которой необычайный цвет волос - голубые
сквозь сигаретный дым - и которая совсем не походит на фиолетово-чулочных
разгульных малолеток. Он уверился,
бокала шампанского и не стала больше пить, хотя ее и упрашивал заносчивый
паренек.
Странно и приятно было Маше смотреть на пьянеющего Владьку. Ей
захотелось, чтобы шампанское ударило Владьке в ноги и она бы вела его на
поезд, как однажды вела домой англичанка Татьяна Петровна поднабравшегося
мужа, а он хорохорился, уверяя Татьяну Петровну, что его любовь к ней
безначальна и бесконечна, как время.
Владька выпил почти всю бутылку, но шампанское подействовало ему не на
ноги (держался он твердо), а на голову: он безудержно хохотал, рассказывая о
гильотинировании великого французского физика Лавуазье.
Над пространством пустыря призрачным облаком вздулась электрическая
белизна: то горели в высоте световыми сотами надстанционные прожекторы.
Выпала роса, и запах полыни приятным волнением отзывался в груди.
Владька прельстился тщеславным желанием показать перед Машей свой ум
и начал кричать в небо, будто оттуда управляли земной жизнью, что ни за что не
променял бы трагическую ненадежность двадцатого века на идилличную
безопасность древности.
Приспустив ресницы - он отметил, - Маша уставилась на него, и
воодушевленно пустился в импровизацию.
Прощаясь с Владькой, Торопчины целовали его. Он стоял остолбенело-
отстраненный. Тогда-то Маша и заметила, какие у Владьки губы. Верхняя губа с
глубокой ложбинкой, переходящей по краям в твердо-четкие грани. Если
верхняя губа указывала на его властность и целеустремленность, то нижняя,
рыхловатая, детская, - на то, что он размазня.
В поезде Маша тревожно вспоминала, что заметила, какие у него губы, и не
решалась задерживать на них взгляда. А в кафе она почти неотрывно смотрела
на губы Владьки. Потупится или отвернется, и вот уж снова примагнитились
глаза к его губам.
Ораторствуя, Владька сопоставлял столетия, общественные формации,
идеалы, но это не захватывало Машу. Затронули ее, и то на какую-то минуту,
Владькины рассуждения о борьбе сознания. Он так и заявил: «моя теория». Он
делил сознание на два рядом текущих потока, струи которых схватываются,
отталкиваются,
философские и научно-инженерные открытия, уважение к народу и личности,
поиски возвышающихся истин, противодействие тиранам и эксплуатации.
Правый, враждебный ему поток - «керберический» (по кличке трехголового пса
Кербера, стерегущего Аид), - он отождествлял со всем несправедливым,
безмозгло фантастическим, отбирающим надежды, приводящим к изуверству и
войнам и, в конечном счете, подготавливающим человечество к
самоуничтожению.
Маша постаралась вникать во Владькины умствования, но ей побрезжилось
смешное в его хмельном разглагольствовании о вещах больно уж сложных не
только для какого-то мальчишки, пусть был бы он и гениален и трезв, а для всех
башковитых людей на свете. И все-таки не это отвлекло Машу. Его губы
отвлекли. А он-то распинался!
Он отер губы. Не осталась ли на них салатная сметана, пропитанная
свекольным соком? Нет. А Маша как уставилась, так и смотрит на его губы.
Чем-то ждущим было сосредоточено ее лицо. И вдруг он чмокнул Машу в
приоткрытые губы, и отшатнулся, и увидел ее смятение, и виновато ломился за
ней через конопляник, попавшийся среди полыни, и просил прощения, и обещал
никогда не целоваться.
Ей было радостно, она крепилась, чтобы не засмеяться (если рассмеется,
смеяться будет до изнеможения), но в душе-то она смеялась над ним.
Поезд катил по Москве, ее ранняя пустынность насторожила Машу: не
случилось ли чего?
Веселый Владька, захлестывая «молнии» чемоданчика, пробовал свистеть,
но сквозь его зубы только раздавалось цырканье воздуха. Маша не стала
озадачивать его своим соображением о тревожной пустынности Москвы и
скользнула за проносившей простыни проводницей.
– Тетя, почему на улице нет народу?
– Дрыхнет народ-от. Народ-от, он тож отдыхат.
– А...
– Вот те и «а». Счас не спит только петух на насесте, мы с тобой да кума с
Фомой. Ты чего подумала? Жизнь идет по расписанию. Ну, быват где и
застопорится, где и постоит перед семафором, и дальше айда-пошел, аж буксы
горят. Ты страхи-от отставляй. Настроение поддерживай. Всяку канитель - через
крышу аль плетень.
– Ловко у вас получается.
– Куда как ловко. Муж на войне остался, братья тож. Дочка в бараке сгорела.
Я также в вагоне дежурила. Ночью пожар. Провода загорелись. Она спала - не
добудишься. У меня все ловко. А у тебя?