Любовь хранит нас
Шрифт:
— Регулярно! Мы с ним общаемся каждый день. Присылает свои творения, рисует карту гастролей, скидывает координаты для возможного пересечения. В последний раз я даже успел сообщить ему свои. То есть наши, ваши. Пап, он вернется. Погуляет, повеселится, перебесится и вернется. Скоро! Я в этом уверен!
— Вот сученок злопамятный. Как он там? Как его успехи? Я, видимо, постарел, уже не разбираюсь в этих мелодиях — сука, они мне тупо чужды. Лесопилка из недогитарных рифов мне совершенно не заходит. Я не чувствую легкости или жизни в современном искусстве. И до этого в
— У него все зашибись, пап. Такие дебилы, как он, имеют высокую степень выживаемости. Сергей Максимович от души натрахивает своих ссущихся кипятком юненьких поклонниц, пьет пиво, покуривает травку, устраивает регулярные квартирники, сейшны, и еще рифмоплетством занимается — пописывает бессмысленные жалкие стихи. У него такие глупые тексты, я, вообще, не знаю, как на эту чушь кто-то стоящий может приплыть, а вот с мелодиями у него абсолютный плюс.
— Что он курит, Леш? Я не совсем понял. Травку? Он — наркоман? — отец с выдохом прикрывает глаза. — Твою мать…
Сболтнул, по-видимому, лишнее.
— Пап, нет, конечно, — негромко отвечаю. — Я просто так сказал. У Сережи нет с этим проблем, он чист, да к тому же трусоват — то жопу боится застудить, то горло, а портить себе кровь брат точно не станет. Он-то и не пьет особо.
Отец стряхивает пепел и еще раз затягивается добровольной отравой. Он мне, по-видимому, не шибко верит.
— Однозначно, слышишь? Я уверен. Серый никогда не употреблял, не употребляет и точно не станет. Да, он — творческая натура, у него проблемы в эмоциональном плане, иногда дурак, как девочка, обидчив, иногда… Пап, Сережка нагуляется и вернется домой. Когда-то же закончится его это сессионное гитарное творчество. Он… Ну, группы-то уже нет, чувак сам всех разогнал. У него бывает, ты же сам прекрасно знаешь!
— Бля-я-я-дь! — отец резко двигается на стуле, поднимается, а кафель от соприкосновения с металлом верещит. — Леш, — он опирается ладонями на стол, смотрит сверху вниз на меня, дергает губами, вторит сигаретой, а я воодушевленным, надеюсь, что не жалким взглядом, всматриваюсь в него, — я — плохой отец? Один вопрос, а ты дай свой ответ, желательно не раздумывая. Тиран, деспот, гнида? Ответь, пожалуйста. И на этом все закончим. Потому что, дамы и господа, я реально ни х. я не понимаю. Чего вам всем не хватает? Вот тебе, например?
Мне? Её! Она ведь не со мной, рядом ходит, но чужая. Мне кажется, я принуждаю Ольгу находиться в своем обществе, а так не хочу, но и смириться со своим поражением тоже не желаю. Хочу добиться от нее взаимности, наверное, не знаю, не уверен. Не понимаю просто, но почему-то верю, что добьюсь! Я резко понизил количество наших встреч до минимума — не стал на этом настаивать, надоедать ей своим присутствием, мозолить ей глаза и уши, пусть типа поскучает, но не видеть ее совсем тоже не могу. Лежу ночами, кстати, здесь, в доме у родителей, пялюсь в потолок и грустное женское лицо вспоминаю. Что у нее такого в жизни произошло, что словно каменная стала, не живая, как будто безэмоциональная?
С последним я, конечно, вру сам себе. Еще какая
— Я в чем-то виноват, Алексей, перед вами? Что-то запретил вам, отказал в том, чего вам с братом очень сильно хотелось, или когда-то словом или действием обидел? Ударил, отлупил или обманул, или издевался, смеялся над вашими ранимыми чувствами? Ответь, я очень жду.
— Нет, — одними губами шепчу и тяну руку за пачкой с сигаретами. — Я возьму? Можно?
— Мать тебя убьет! Это же добровольная смерть, самоубийство табачным ядом, — отец скалит зубы. — Но пока штрафная рота пузыри пускает, одну, так уж и быть, можешь стянуть.
— Благодарю от всей души, — выбиваю тонкую трубочку, закуриваю, выпускаю в пол дым и поднимаю на отца глаза. — Ты — великолепный отец! Это мы — дурные и неблагодарные дети.
Он сильно, очень сильно, отрицательно мотает головой.
— Дурные, пап. Очень-очень! Есть ведь очевидные проблемы в общении, хотя не знали никогда ни в чем отказа или злословия, есть большое недопонимание с женщинами, говорю исключительно о себе, — постоянная, блядь, френдзона, и тупо ничего…
— Френдзона? — отец присаживается и собирает руки в замок. — Леш, я ваш молодежный сленг не очень понимаю. Объясни, если не затруднит. Френд — друг по-английски. Язык-то я знаю. Что значит…
— Дружба, отец, это так называемая дружба! Вечная и непрекращающаяся, а я — тот самый первоклассный мужчина-друг, правда, ненадолго, как правило, на одну ночь. Нет-нет, не проститутка, не волнуйся. Я цену себе знаю, но дальше всегда: «Алешенька, ты такой хороший, давай с тобой останемся друзьями»; или: «Алексей, ну ни хрена у нас с тобой не получается. Ты чересчур порядочный, а я вот женщина-чмо», или…
— Нет никакой дружбы между мужиком и бабой, — отец рычит на меня, глядя из-под насупленных бровей. — Что за блядскую ересь ты тут городишь? Бабы нет? Будет! Ты…
— Я за это и не переживаю, отец, — хмыкаю расслабленно. — Все устраивает в положении. Жениться не намерен. Извините, родители, но обременять себя семьей не собираюсь. Хочу постоянную женщину и все! Устал бегать по кроватям и быть слюнявчиком, или отдушиной, или мужчиной-жилеткой, или задолбанным другом. Не могу!
Отец водит двумя руками по столу, как будто что-то ищет.
— Пап?
Он вскидывает голову:
— Да?
— Что с тобой? — шепчу.
— Не знаю. Видимо, старость, да мать твоя допекает. Пилит-пилит-пилит малая ежедневно. Пару раз поймал на шушукающихся разговорах по телефону. Может у нее другой?