Любовь хранит нас
Шрифт:
— Душа моя, ты как? — на очередном красном светофоре в десятый раз задает вопрос.
— Все нормально, Лешка, — натянуто улыбаюсь. — Прекрасный вечер, замечательный ужин. У тебя великолепные родители, а ты, действительно, их Великолепный Первый Сын. Все три — с заглавной буквы, ты — ВПС, в этом даже не сомневайся!
— Ты обманываешь меня, одалиска. Не забывай, что я все вижу по твоему наигранному оскалу. Убери его, пожалуйста, с лица, — прищипывает осторожно мою щеку, — немедленно. Будь грустной, но естественной. Так проще, легче, правдивее и мне, солнышко, спокойнее. Так я точно знаю, что со мной в салоне находится живой нормальный
— Спокойнее и легче? То есть, — поворачиваю к нему свое лицо, — ты умиротворен, когда я страдаю.
— А ты страдаешь, изумруд? Поделись со мной. Страдания так же, как и радость, нужно разделять с родным и близким человеком, с тем, кто рядом, с тем, с кем ты живешь…
С родным и близким человеком? Господи! Теперь я тоже вижу, что Смирнова все-таки права. Мудрая женщина читает своего сына, безусловно, лучше, чем его глупая «сексуальная раба». И в мыслях не было, что в нашем совместном времяпрепровождении может быть что-то подводное и криминальное, что-то опасное и непостижимое, что-то что в скором времени может вызвать психоэмоциональный шторм. Что же я натворила? Где ошиблась? Там, на маяке, когда позволила рулить инстинктам и желаниям? Вместо того, чтобы его подальше отогнать, я соблазнила Алексея и фактически своими руками уложила в кровать. Или здесь, в пустой отцовской квартире, когда после случайно подслушанного его степенного разговора с младшим братом, решила, что и мне не помешает надежный сильный друг? Друг? Да ты — непроходимая дура и тупица, «Оля Климова»!
— Я вот думаю, что Зверя пора прощать, — он гордо объявляет. — Все-таки мы крыску с отсутствием нательного креста немного перегрели. Я чувствую свою вину, значит, мне и разгребать. А? Что думаешь?
Он советуется со мной?
— Тебе решать. Леша?
— Угу? — он бросает быстрый взгляд в боковое зеркало, а потом заглядывается на меня. — Внимательно, душа моя.
— Нет-нет. Показалось, что сзади была машина.
— Я слежу за обстановкой, хватит маленького штурмана из себя изображать…
Он хороший! Хороший! Чересчур порядочный и даже слишком! Смирнов, действительно, Великолепный, а я вот сильно подкачала. Я — полковая…
Глава 17
Кружится и болит голова, ноет грудь и бешено дергает конечности… Господи, меня тошнит уже третий день подряд! Третий день я не могу нормально поесть, чтобы ни вывернуть свои внутренности наружу. Что со мной? Рассматриваю мутным взглядом рисунок кафельной плитки на полу. Замысловатые завитки, мелкие кружочки, точки, вытянутые лепестки и толстые фасолины… Эмбрионы, плодики, детки, беременность и роды! Желудок скручивает, тело сотрясает еще один спазм, а я быстро разворачиваюсь к белой фарфоровой чаши, падаю на колени, обнимаю холодный и влажный обод, и извергаю пустоту. Там ничего. Естественно! Желчь, вода и жуткое послевкусие. Я очень есть хочу и не могу. Очередное наказание подкатило?
Прикрываю глаза и наощупь вытягиваю из кармана свой мобильный телефон. Опускаю крышку унитаза, усаживаюсь сверху, скрещиваю ноги и ищу то самое обязательное женское приложение:
«Что по срокам у меня? Какой день цикла? Когда планируется? А месяц хоть какой?».
Рубец болит уже неделю. Он чешется, тянет, колит и, наверное, расходится. Все те же стойкие семь дней, как Алеша ушел в добровольное половое воздержание — он не трогает меня и даже не пытается. Целомудренный поцелуй в макушку, каменный
«Ну, пока, душа моя. Лечись и не хворай, девчушка».
Какое сегодня число? Сверяюсь с электронной датой на телефоне и с дурацким безразличным видом рассматриваю свой сохраненный календарь. Чудесно! По всем показателям я беременна. Задержка две недели. Безмозглая! Все проспала! Жизнь ничему не научила «Олю»!
— Оля.
Вздрагиваю и едва не роняю на каменный пол мобильный телефон. Тактичный стук в дверь, безуспешная попытка открыть и слишком мягкий мужской, как будто бы упрашивающий, голос.
— Оль? Детка, ты там?
— Да-да. Одну минуту, Лешка. Я сейчас освобожусь.
— Ты, — он останавливается на мгновение — по-видимому, сейчас очень тщательно подбирает подходящие слова, — плохо себя чувствуешь, душа моя? Выйди, будь добра. Слышишь?
— Одну минуту.
Мне кажется, я слышу, как он сопит и дышит, нервничает и барабанит пальцами по слишком тонкому деревянному полотну. Мне кранты! Это вот оно! Но я ничего не понимаю, мы ведь предохранялись каждый раз. В этом точно нет моей вины. Я попросила и даже нагло настояла на презервативах, а он не отказал. Ни разу! Возможно, это произошло тогда, когда мы были в душе? Господи, как было хорошо! Тогда и произошел один-единственный незащищенный раз. И вот, пожалуйста, «Климова», греби девятимесячные, впоследствии пожизненные, последствия!
— Оль, я тебя прошу. Выйди ко мне, пожалуйста. Нам надо поговорить. Сколько можно прятаться? Считаю до трех. Если ты не откроешь, я разнесу к чертям эту хлипкую конструкцию. Перестань, в конце концов, от меня закрываться. Ей-богу, надоело. Поверь, я это сделаю. Раз…
Щелчок замка, и я с пресным безразличным видом, опущенными глазами и влажными губами выползаю на свет Божий. Вот оно, явление задроченной беременной проблемы пред светлы очи святого Великолепного Смирнова Алексея!
— Ты заболела, одалиска?
— С чего ты взял? Нет, слава Богу. Со мной все хорошо.
Он осторожно берет меня за руку и гладит каждый палец, при этом приседает и заглядывает в лицо:
— Не ешь совсем, сидишь подолгу в ванной комнате, по ночам немного стонешь…
— Я от наслаждения. Ты очень чуткий и эмоциональный…
— Перестань. Что у тебя болит? — он разворачивается, руки не отпуская, тянет меня на кухню. — Иди сюда, поговорим. Тебя тошнит. Я ведь не глухой, не маленький и не мальчик. Ты…
— Тебе уже пора, Леша.
— Подождут.
Он суетится взглядом по пространству, ногой цепляет барный стул и, обхватив меня за талию, легко приподнимает и сверху на него усаживает.
— Сидеть-не двигаться! Кому говорю?
Пытаюсь развернуться, но его приказ не обсуждается.
— Тебя ребята ждут, Алеша. Крестины все-таки. Полгода крошке, а вы все никак не соберетесь.
— Не страшно. Можно и в четырнадцать лет детеныша-крысеныша озвездить, я в эти монастырские сроки и обычаи вообще не верю, — он выставляет свои руки по обеим сторонам от меня и полосует объект внезапного допроса сканирующим взглядом. — Я буду говорить, а ты исправь меня или дополни там, где я провалюсь или невзначай что-то пропущу и не замечу. Хорошо?