Любовь и ненависть
Шрифт:
подвижников, бессребреников ушло безвозвратно, и странно,
Василий Алексеевич, что вы, умный человек, не хотите этого
понять. Ради чего работает человек, ну скажем, изобретает,
творит? Ради славы и денег. Только одни этого не скрывают,
потому что не видят в этом ничего зазорного, а другие
скрывают, не говорят вслух того, о чем думают. Или думают
одно, а говорят совсем другое.
– Циники, значит?
– вырвалось у меня случайно,
быть потому, что слова ее вызвали в моей памяти образ
Марата Инофатьева, которого я считаю эталоном
современного цинизма. А вообще у меня не было желания
спорить с Диной: хотелось лучше рассмотреть ее вот такую,
новую, неожиданно другую. Интересно было определить,
которая настоящая Дина Шахмагонова, - та, что я знал по
совместной работе до сегодняшнего дня, или вот эта, что
сидит напротив меня, помешивает ножом в фужере, удаляя газ
из шампанского? Когда она была искренней - прежде или
сегодня? И она, видя, что я слушаю ее внимательно и не
пытаюсь возражать, что, конечно, ее удивляло и подстегивало,
продолжала с еще большей откровенностью:
– Я понимаю, что вы как специалист на две головы выше
доктора Пайкина. И все-таки Пайкин гораздо современнее вас.
– Она смотрела на меня испытующе, точно поддразнивала,
думала, что я взвинчусь при одном упоминании этого имени, но
я, напротив, даже сочувственно улыбнулся на ее слова. -
Пайкин счастлив, вы нет, Пайкин умеет жить, вы не умеете или
не хотите. Это одно и то же. Так кто ж из вас прав - вы или
Пайкин?
– С точки зрения Пайкина, прав, конечно, он, - заметил я
лениво.
– Ну а если не "с точки", а объективно?
– Объективно пусть решает третий, скажем, вы.
Теперь уже я смотрел на нее с подначкой, поддразнивая.
Но она не терялась, как и вообще умела владеть собой.
Ответила многозначительно:
– Я не могу быть объективной... в отношении вас.
Вообще она имела манеру говорить с подтекстом, с
двусмысленными намеками, и поэтому я не стал уточнять,
почему ко мне она не может быть объективна. Задай я ей
такой вопрос, почти уверен, что она ответила бы: "Вы мой
начальник", а в глазах бы подчеркнуто сверкал другой ответ: "Я
к вам неравнодушна". Нет, это скользкая тема для разговора, и
я постарался уклониться от нее.
Из ресторана мы уходили примерно за час до закрытия.
Дина, как я понял, куда-то торопилась. Жила она в центре, в
переулке между улицами Жданова и Дзержинского, в десяти
минутах ходу от "Будапешта", и мы, естественно,
пешком. Дом их старый, двухэтажный стоит в глубине двора.
Минуя ворота-арку, мы прошли какими-то темными
лабиринтами мимо мусорных ящиков и очутились у
невзрачного парадного, тускло освещенного. Здесь мы и
расстались, пожелав друг другу доброй ночи.
Когда я возвращался обратно теми же лабиринтами, ко
мне неожиданно подошли трое мужчин. Вернее, они не
подошли, а возникли как-то вдруг, словно призраки из
полумрака. Сверкнули три ножа, нацелившись почтя вплотную
в меня, и голос мрачный, угрюмый приказал:
– Подними руки - и ни звука.
Я был не столько напуган, сколько удивлен: мне никогда
в голову не приходила возможность в наше время подобной
ситуации. Я понял, что положение безвыходное, вернее,
бессмысленно оказывать сопротивление. И у меня невольно
вырвался вопрос:
– Что вам нужно?
И, как ответ, проворная рука одного быстро обшарила
внутренние карманы моего пиджака. И в ту же секунду грозный
голос приказал:
– А теперь топай. Сматывайся! Ну?!
Я почему-то сразу прикинул, чем они могли поживиться. У
меня в бумажнике оставались три десятки. Выходит, из-за
тридцати рублей я мог лишиться жизни. Ошеломленный
совершенно диким, неслыханным случаем, я быстро вышел на
улицу, даже не заметив, как и куда исчезли мои грабители.
Ощупал карманы. К моему немалому удивлению и радости, в
карманах все было цело: бумажник с деньгами, паспорт. Все
ли? Тогда в чем же дело, что за фокус они со мной сотворили?
И тут как молнией пронзила мысль: партбилет. Они взяли у
меня партбилет! Значит, это не просто грабители. Или они
взяли партбилет по ошибке, в спешке приняв его за
бумажник?.. Из таких торопливых надсадных мыслей,
пытливых вопросов и поспешных, неясных ответов в сознании
вырастало нечто загадочное и зловещее. Я остановился,
соображая, что бы предпринять. В этот поздний час улица
была полупустынной. Редкие прохожие спешили домой.
Первая мысль о милиции: надо немедленно заявить. Но, как
на грех, ни одного милиционера. Я спустился на Неглинку. И
тут меня осенила мысль: Андрей! Нужно сообщить Ясеневу.
Сверкнул зеленый глазок такси. Я поднял руку. . Из квартиры
позвонил Андрею и все рассказал.
Андрей находил этот случай совершенно диким,
нелогичным и склонен был считать, что партбилет они