Любовь и ненависть
Шрифт:
температура.
Перед уходом домой я позвонил Ясеневу и все подробно
рассказал.
Во время моего разговора с Андреем в кабинет зашла
Дина. Она была чем-то опечалена. На лице ее, обычно таком
свежем, теперь лежала тень, в карих с голубинкой глазах
холодным блеском светилась скорбь. Она заговорила сухо,
точно выкладывала передо мной на стол злые, укоризненные
слова:
– Оказывается, Василий Алексеевич, у вас большая
неприятность.
узнаю об этом последней. Меня допрашивают как
свидетельницу. Странно.
– Кто допрашивает?
– сорвалось у меня. Я как-то прежде
не подумал, что коль будет расследование, то с Диной
непременно поговорят.
– Тот, кто ведет расследование этого дикого, какого-то
невероятного происшествия, - недоброжелательно ответила
она. - Ну что ж теперь поделаешь, раз уж такое случилось?
– Но мне странно было услышать об этом не от вас.
Получается, что как будто я в чем-то замешана.
– Она скривила
губы, бархатные широкие брови вздернулись.
– Это каким же образом?
– Получается, что я вас затащила в ресторан.
– Вот даже как! Затащила! Своего начальника?! - с
наигранным сарказмом воскликнул я. - Это у кого ж так
получается? - Я смотрел на нее внимательно и с веселым
добродушием ожидал ответа. Но она предпочла промолчать, и
я продолжал: - Насколько мне помнится, мы с вами не просто
пошли в ресторан: у нас был благородный предлог - день
вашего рождения. Не так ли?
Теперь я смотрел на нее с той пристальной
требовательностью, когда уже нельзя не отвечать.
– Откровенно говоря, не совсем так, - ответила она, не
скрывая своего смущения. Мне показалось, что глаза ее
напряжены от желания заплакать. Но меня теперь ни на одну
минуту не покидал беспокойный вопрос: что же ее заставило
сочинить свой день рождения? Этот вопрос мне казался
главным, проливающим свет на всю историю с партбилетом.
–
День рождения я придумала... У меня было такое состояние.,.
Ну, я не могу вам передать... Я не знала, куда себя девать...
Мне хотелось быть с вами. Просто сидеть и смотреть на вас.
Молчать и слушать вас. Я не могла совладать с собой и пошла
на маленькую хитрость - придумала день рождения. В чем я,
конечно, теперь горько раскаиваюсь.
Все это прозвучало вполне искренне, как откровенное
признание, но я находился в том состоянии предубежденности
и настороженности, когда ни одно слово не принимается на
веру, и готов был придираться
– Предположим, особого желания, как вы сказали,
"просто сидеть молча и смотреть на меня" я не заметил, -
сказал я с обидной беспощадностью. Скорее, это была мысль
вслух.
– Молчал я, а говорили вы, хотя и недолго: вы куда-то
спешили.
– А вы вообще многое не замечаете!
– выстрелила она
злыми, острыми словами, и мерцающие глаза ее потемнели до
черноты.
– Слава богу, там я сразу все поняла. Поняла, что вы
сидите напротив меня и не замечаете меня. Смотрите, как в
пустоту. Мне хотелось разозлить вас, уязвить. Но вы были как
стена. И я ушла. Я, можно сказать, убежала. А вы даже не
поняли, почему я так быстро ушла. Конечно, я для вас просто
ваша подчиненная. Вы меня не замечаете...
Металлический голос ее звучал хлестко, как пощечина.
Глаза блестели слезой. Я был опрокинут такой внезапной
вспышкой и не сразу сообразил, что отвечать. А она, закрыв
руками лицо, почти истерично выкрикнула:
– Глупо, глупо, ой как глупо!..
– и выбежала из кабинета.
По дороге домой я пытался анализировать поведение
Дины в последнее время. Я опасался поспешных выводов,
помня, что осудить человека всегда легче, чем оправдать. В
этом смысле я придерживался принципа: лучше оправдать
виновного, нежели осудить невинного. Я отметал всяческие
подозрения в отношении Дины, но в то же самое время
становился в тупик перед фактами, из которых вытекали
неумолимые вопросы: если это была преднамеренная
провокация с целью создать против меня "партийное дело", то
без помощи Шахмагоновой такую инсценировку разыграть
было невозможно. Правда, я тут же бросал в сторону Дины
своего рода спасательный круг: в конце концов она могла стать
невольной участницей, исполняя лишь одну совсем невинную
роль - "затащить", как она выразилась, меня в ресторан. Как
бы то ни было, а настроение у меня было самое прескверное.
Я вспомнил военную службу, свою работу врачом на Северном
флоте. Там все было иначе - честно, чисто, ясно, никаких
мерзостей и авантюр. Каждый из нас и все вместе делали свои
дела во имя здоровья человека, никто никого не подсиживал,
не интриговал, никто никому не угрожал. Там не было
пайкиных и разных прилипайкиных - авантюристов и негодяев.
И сейчас все чаще стал вспоминать, как Пайкин предложил