Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Ты такой, — задыхаясь, шепчет, — такой… Господи, ты разрываешь мое тело.

— Жень, помолчи немного. Не хрен разрывать… Нет там ничего. Забудь! Сука! Это старческая блажь. Ко мне привыкни и просто перестань сжимать. Расслабься, если хочешь, поласкай себя. Не сдерживай своих порывов.

Краснеет и смущается!

— Я все видел, мерзавка, — облизываю острый подбородок. — Ты трогала себя вчерашним утром. Занозила пальчики в свою «малышку» — все по порнографическому учебнику, туда-сюда, туда-сюда. Резвилась и протяжненько стонала. Ты даже

кончила, чикуита. Я наблюдал! Что такое? Что сейчас за взгляд?

— Сережа, — упирается кулачками в мою грудь. — Ты…

— Угу? — немного отстраняюсь. — Слушаю. Какой? Ну-у-у…

Немного выхожу и снова в норку погружаюсь.

— И-и-и…

— Мне очень плохо слышно, Женя…

Осторожно начинаю двигаться, но с некоторой опаской сделать чике больно. Внимательно слежу за весьма красноречивым личиком. Женька щурится, приоткрывает рот и закусывает нижнюю губу.

— Больно?

Ни хрена не отвечает.

— Тебе больно? — с придыханием куда-то в область ее шеи повторяю.

Нет! Ответа точно нет, и по всей видимости, уже не будет.

Вколачиваюсь нежно и не быстро, не провоцирую и не пытаю деву. Сейчас я Рейес мягким теплым сексом донимаю. Женя выгибается и трепещет густыми темными ресницами, как сумасшедшая закатывает глаза, краснеет кожей и вздрагивает внутренней стороной бедра. Твою мать! Если я не кончу, то пусть хотя бы ей достанется сполна за все то, что я с ней натворил семь или восемь дней назад.

Увеличиваю темп и глубину проникновения — Женька буквой «о» распахивает рот, похоже, скоро будет тот приход, который я лично лицезрел в этой же кровати недавним утром. Не останавливаясь, тараню тело, и вместе с этим скрещиваю наши руки:

— Ты… Ты…

— Со мной, малышка? Не быстро? Как ты хочешь?

Она бешено из стороны в сторону вращает головой, бьет грудью и на хрен острым шилом прошивает мое тело.

— Серый…

«Серый»? Даже так? Смещаюсь и долблю чикуиту мягче, под другим углом.

— Что это? Я… Я…

А дальше ересь и какое-то бессвязное «буль-буль». Потом «хр-хр», немного «у-и-и» и всплеск энергии стихий из разверзнутого рта:

— Госпо-о-о-о-ди, м-м-м-м, Се-ре-е-е-е-жа!

Да! Красивая моя! Кусаю Женьке яремную вену и на бешеной скорости врезаюсь в гостеприимно распахнутую только для меня узкую вагину.

Защита! Защита… Я без резинки… Твою мать! Успел, успел… Шиплю и щедро орошаю ей живот, лобок и бедра.

— Женя, — укладываюсь сверху, растягиваю собой ее ноги, обхватываю руками женский зад и прижимаюсь к ней собой. — Хорошо, хорошо…

Она дрожит и всхлипывает. Что не так? Замираю, закрыв глаза, уткнувшись в шею.

— Хорошо, — стонет и сопит. — Ты тяжелый… Сережа… Больно. Не могу дышать…

Улыбаюсь и шепчу:

— Спи, грязнуля. Спи… До утра не буду трогать, а там, — ухмыляюсь, оскаливая рот, — как пойдет. В тридцатник, Женя, надо трахаться и спать. Как тебе наш план?

Молчание — по-видимому, знак добровольно обоюдного согласия…

— Что ты делаешь?

Закидываю

Женьку попой на тумбу с раковиной.

— А что не так?

Ерзает, но раздвигает ноги, между которыми я гостеприимно и плотно располагаюсь.

— Надо побриться, Сережа! — рассматривает мое лицо и прикасается к щетине. — Зарос, как Робинзон. Колешься и чешешься, словно коростовый… Только…

Глазами ей показываю, что готов внимательно учительские тирады слушать.

— Виски оставь подлиннее.

— Это просьба, пожелание, что?

— Мне кажется, тебе пойдет, если будут не слишком длинные, — она хихикает и, резвясь, болтает ножками, — бакенбардики. Такие знаешь, аккуратненькие пейсики! Мне нравится, когда у мужчины есть… Выразительные бакены! — проводит ручками по соответствующим местам на своих щечках.

— Пушкина из меня ваяешь, чика?

Кулак! Удар! Как, сука, ноет грудь!

— Женя, — перехватываю резвую ладошку, — ты ведь доиграешься с этими крючками. Я ведь обещал тебе жесткий быстрый секс с завязанными за спиной руками. Наверное, надо претворить в реальность четкое намерение. Успокойся, чика!

— Я тебе не чика, — рычит, сверкая карими глазами.

— Чика, чика, маленькая чикуита.

— Р-р-р-р!

— Цыц, тигрица! — протягиваю ей бритвенный станок. — Не желаешь помочь, малышка?

Несмело берет, в упор с подозрением рассматривает и держит возле носа:

— Я ведь не уверена, что не зарежу тебя, Сережа.

Не слушая ее, намыливаю свою рожу пеной. Похлопываю по щекам, затем испачканными пальцами бережно касаюсь кончика ее носа.

— Приступай!

Растопыриваюсь руками по обеим сторонам от сидящего женского тела и приближаюсь к ней измазанным лицом. Она, никуда не торопясь, проводит станком по моей раздувшейся от забранного воздуха щеке:

— Сильнее, Женя. Ты не бреешь меня, а щекочешь.

— Да помолчи ты. Господи! Как это? Черт! Я не пойму. Тебе не больно?

Обхватываю ее руку и направляю нас по своему лицу:

— Вот так!

У чики открывается рот от изумления и таращатся глаза.

— Что страшного, Евгения? Я не барышня, малыш. Давай, с нажимом, но соблюдая человеческую осторожность.

Отрицательно мотает головой:

— Это первый раз, Сережа.

— Все когда-нибудь бывает впервые. Виски оставь мне, как решила, — вытягиваю шею, задираю подбородок, — смотри там, по кадыку не полосни, а то издохну от потери крови.

Чикуита закусывает нижнюю губу и сосредоточенно водит острым режущим предметом по моей ухмыляющейся наглой роже. Женька бреет, спиливает мне щетину, рассматривает и гладит освободившуюся от пены кожу, а я наглею и запускаю одну руку ей под полотенце, которым обернута девчонка.

— Ты!

Резкое движение — громкий писк и мое:

— Блядь! Чика!

Порезала и искромсала грозная Евгения!

Она замирает с предметом вынужденной халатности и, как голозадый пупс, хлопает слезящимися глазенками: