Любовь нам все прощает

Иголкина Леля

— Сережа! Извини меня…

— Я умираю, чика. Не окажешь помощь?

— Да-да. Что нужно делать? — крутится вокруг себя, расплескивая по ванной комнате не снятую бритвенным станком нанесенную пену.

— Податься на меня, вперед, вот так, — воочию показываю на своем примере, плотнее становясь между ее ног, — закинуть нижние конечности мне за спину, закрепить замок, откинуться назад, расслабиться, стонать, красиво кончить… Все!

— Сережа!

Брыкается и не торопится зачитанную мной инструкцию выполнять.

— Ложись, чикуита. Ложись!

По-твоему ведь все равно не будет. Же-е-е-ня!

Своей ладонью нажимаю ей на грудь и раскладываю на ванной мебели, как человеческую тушку под микроскопом. Раскрываю тело, как коробочку миленьких конфет, туда-сюда протягиваю полотенце — потираю Жене грудь и спину. Вхожу без предупреждения и сразу замираю:

— Ну, стерва, у тебя там вечная жара? Так ведь нельзя, Евгения! Это преступление!

— А?

Нет! Пошлости для кубинки пока недопустимы.

— Это что? Сергей! Ты ненасытный.

Начинаю страстный танец на столе, а у Женьки развивается, как на грех, подозрительная речевая активность:

— Сколько…

— Ни хрена не понял, но ты трещи, чикуита. Заводит, Женька, твой голосок и попытки мысли организовать.

— Мы ведь… — что-то шепчет.

Я прищуриваюсь, не отвлекаясь от основного действа, даже к ней прислушиваюсь — склоняюсь и зубами придерживаю мочку ее уха.

— С тобой теперь всегда так. Привыкай! — настраиваю наш персональный темп.

— Сколько можно, Серый?

«Серый»? Опять? Это имя, словно пуля у виска — своеобразная отмашка для урода. Сама напросилась! Потом я слышу только:

«А-а-а, о-о-о, а-а-а, немного и-и-и, и мое любимое… Сере-е-е-е-жа».

Что там у нас по плану? «Трахаться и спать»! Так вот… По факту выписано: посещение душевой кабины, игривая возня у шкафа с нашей немногочисленной одеждой, кручение на барных стульях возле кухонного стола, вынужденная игра на гитаре — я упирался, но играл; прогулка, подобие обеда, ужин при свечах, а потом…

— Когда домой?

— Не возражаешь, если утром, Женя?

А утром…

— Сережа, — чика шепчет мне на ухо.

— М? — переворачиваюсь на спину и подтягиваю ее к себе на грудь. — Соскучилась? Еще желаешь? Руки завязать?

— Мне кажется, сюда кто-то приехал.

Приоткрываю один глаз, с прищуром всматриваюсь в потолок:

«Ну ты и сука, Леха!».

— Полежи. Я сейчас!

Встаю, сияя голым задом, пошловато пританцовывая, иду за домашними штанами, забытыми возле дивана на террасе. Натягиваю на себя, дергано расчесываю волосы на голове и сверху обозреваю двор.

Мать, отец… И припаркованная у входа родительская машина! Как говорится:

«Вот и начинается твой воспитательный дозор, Серега!».

Глава 14

Родители по-броуновски суетятся на входе, задевая друг друга то грудью, то боком, то передком, то задом. Они флиртуют друг с другом, что ли? Господи! Это кокетство? Мать сейчас заигрывает с отцом? Батя отвешивает ей по заднице легкого леща, она подпрыгивает, как кузнечик, и пытается

дать по-женски сдачи — открытой рукой, распахнутой ладонью, но старый черт слишком изворотлив и действует на очевидное опережение, сильно внутрь втягивая зад. Наигравшись вдоволь, они в спокойном темпе продолжают гуськом перетаскивать какие-то вещички. Мать негромко что-то говорит, отдает служебные команды своему верному «сторожевому псу»:

«Максим, подай, принеси, помоги, нет, туда не надо, это после, а это, вообще, не мое, откуда все это взялось?»,

а отец молча, но все в «точной» точности и «последовательной» последовательности, с дотошностью и скрупулезностью исполняет. Улыбается, смеется и слегка качает головой. Как им это удается? Они красивая, дружная, образцовая и долгоиграющая пара. Мать — работающая и служащая для ведомства «домохозяйка», по совместительству слишком ярая хранительница семейного очага, а отец… Прекрасный сильный человек на заслуженной от государства пенсии! В кого только я такой нескладный, непостоянный, кобелирующий и дурной?

— Вам помочь? — натягивая футболку на торс, шустро подхожу к мельтешащей фигуре матери.

— О! Привет, сынок, — она останавливается, направляет ко мне руки, затем поднимается на носки и тянется за поцелуем в щеку. — Иди сюда, Сережа. Ну же! Ты высокий, я не могу достать. Как дела?

— Леха сдал меня? Слил информацию мой старший брат? — притягиваю ее к себе за шею, укачиваю сильно-сильно, из стороны в сторону, как куклу мотыляю, и на финал целую в теплую макушку. — Привет, мам, привет.

Мать отталкивается от меня, рассматривает снизу и округляет глазки:

— Лешка знал, что ты тут? Вот засранец! Смирный, эти дети все в тебя. У меня один семейный год за три! Мне положено молоко за вредность и красная икра для поддержания жизненного тонуса. Кстати, ты ее взял?

Это, по-видимому, надолго!

— Мне нравится ход твоих мыслей, маленькая, — отец вещает задом из багажника машины. — Конечно, в меня. Это ведь мои сынки! Все взял, малая, — голодными не будем.

— Господи, Смирновы, как с вами жить? Вы кровопийцы, вы кровососущие засранцы, мотальщики моих нервов и чесальщики своих бескостных языков. У меня осталась одна надежда на малышек, внучечки разбавят этот мужской балаган. Шпионы, тайны, слежки… Ей-богу, впору удавиться… Не мирная семья, а какое-то вампирское гнездо.

— Кроха, заканчивай причитать. Это что?

— Макс, это на мангал. Ты соус взял?

— Естественно, Антошка, конечно, — батя почесывает затылок. — Все-все укомплектовал, не переживай.

— А молочко? — его жена канючит дохлой птичкой.

— Тонь, твоя бутылочка всегда со мной. Там в сумке-холодильнике посмотри. Ты уже довольно-таки взрослая девочка, будь добра, возьми сама и не ной.

«Девочка» наклоняется к указанному баулу, приседает на корточки и запускает внутрь нос. Что-то ковыряет, громко сопит, кряхтит и квохчет, а затем вытягивает полуторалитровую бутылку, заполненную под самую крышечку «молочком».