Любовь нас выбирает
Шрифт:
— Про Надежду сейчас разговор ведем? Сам себя сейчас спрашиваю: «На хрена ты, Лёшик, с вопросом сентенцию извлек?». Короче, тебе, по-видимому, не ясно, как я, дебелый лоб, просек, про ваши, я так понимаю, уже новые отношения? Об этом сейчас спрашиваешь? Это интересует?
— Лёш, давай не будем о ней, — вспоминаю нашу недельную откровенную беседу по душам с кукленком. Сколько было недовольства и обиды с ее стороны как раз по поводу вот этого «дебелого лба» Смирнова!
— А чего? — подходит ближе, ставит на рабочий стол свою тарелку. — Чего не будем? На свадьбу хоть пригласите? Признаюсь открыто и без зазрения совести, что хочу нажраться твоей французской бурды и напиться нашего родного
— ЛёшА!
— Макс, перестань. Здесь далеко не дети, а ты уже неделю, как подорванный торчишь на кухне, — размахивает руками, словно обозревает весь заполненный рабочий горизонт, — хотя имеешь целый штат рабов, которые постоянно крутят то котлеты, то рулеты, то бифштексы, то какую-то сливочно-ванильную, но вкусненькую, чушь. Кстати, что это такое? Нет, не отвечай, не порть мне устаканившееся впечатление от еды. Поэтому… Ты ей хоть жабьи лапки не готовишь, Зверь, всяких там гадов и прочих пресмыкающихся не жаришь-не печешь? Не надо, если вдруг, говорю на будущее, — не трави девчонку, ей еще рожать, да и эти гурманские блюдА сближению не помогут, возможно лишь вызовут рвотный рефлекс, а нам того не надо, если это не… Та-да-да-дам! Тот самый, Макс, минет. У нее же на лбу написано: «Я — Прохоровская золотая кровь и кушаю исключительно манну небесную и теми самыми молодильными яблочками питаюсь, а пью исключительно и только литрами, возможно, баррелями, Морозовскую кровь». Ты…
— У нее имеются проблемы с питанием, разве ты не видишь? Смирняга, это не смешно, она очень плохо ест, только бегает и спортом занимается.
— Вижу-вижу. Вижу, что печешься слишком о ней — верный знак, Морозов, верный-верный, поверь более опытному в этом отношении другу. Ты что, личный диетолог, задроченный зожник или этот, как его? Да хрен с этим «людями»! Мне все ясно без твоих оправданий и ее опущенных глаз и томных вздохов: «Морозов, ах-ах, ну, Макс, ага-ага, еще-еще и давай-давай».
— Смирняга…
— Макс, Макс, Макс. Попался зверь в силки и крутит шею, словно подмазывает охотнику, поймавшему его. Ты… — замечает кукленка, выходящего из служебного помещения, — а вот и наша умница-красавица VIP-клиентка нарисовалась где-то на девять часов! — Надя! — горланит. — За стол!
Вот же урод дебильный!
— Надя! Кушать подано, Максим нажарил целую горку классных оладий, иди сюда. Тут для сладких девочек подготовлена «Морозовская фуа-гра».
Она оглядывается, словно воровка-золотая ручка, и быстро, нигде не останавливаясь в зале, направляется к нам.
— Мне уйти? — Лешка шепчет на ухо. — Мешаю?
— Мы… Твою мать, Смирнов, она просто перекусит и пойдет к себе работать. Так тут заведено!
— Ухожу-ухожу. Все ясно, — укладывает свою ладонь мне на плечо, похлопывает пальцами и очередное глубокомысленное напутствие выдает. — Не просри удар, Морозов. Мне кажется, сейчас мяч с той пресловутой наружной шнуровкой как раз на твоей половине поля — уж больно у золотца виноватый и испуганный вид. Она тебе должна, я думаю, приблизительно, исключительно по моим грубым подсчетам, сто двадцать два развратных поцелуя в губы? Угадал или хотя бы близко, холодно или горячо? Извини, брат, совместные кредитные ночи не считал — тебе там стопудово виднее, но записную книжечку для уточнения цифр все-таки достань. Есть же такая? А?
— Прелестно! Тебе бы космические корабли мастерить — цены бы им не было тогда. Такая точность и баланс! Лёшка, мой милый друг, смойся райской птицей с моего обзора и не отражайся в наших
— От души, все чинно-благородно! Мед-пиво пил, по усам и бороде текло, и ты знаешь, сука, даже в рот попало. Спасибо, брат, уважил и накормил, — вдруг резко становится серьезным и задает один вопрос. — Сегодня, Макс? Сын сегодня приезжает?
Я так и не сказал Смирнову о том, что у нас с мальчишкой нет никакой родственной составляющей. Просто не успел или не захотел — не пойму, да и зачем ему об этом знать — тут, сука, гордиться особо-то и нечем.
— Да, — кривлю рот и отворачиваю голову в противоположную от него сторону. — Она и Ризо придут сюда в восемь часов вечера, если не соврала, конечно. Хотя Гришка заверяет, что сам их привезет.
— Помощь нужна?
— В чем и с чем? С бабой и маленьким ребенком? С ней я самостоятельно разберусь. Нам нечего делить — мы в разводе, я всего лишь хотел мальчишку напоследок посмотреть, обнять, поцеловать и попрощаться.
А про себя, как заведенный, уже седьмой день долдоню — так привыкаю к новому образовавшемуся положению, свыкаюсь с мыслью, чтобы ошибок больше таких не произвести:
«Сын не мой! Ризо — не мой сынок! Запомни! Запомни! Запомни! Ребенок чей-то, но не мой, не мой, не мой! Он будет счастлив, Макс, но без тебя!».
— Решил все же сдаться?
— Не хочу травмировать ребенка. Вот и все. С матерью ему будет надежнее и гораздо лучше, чем со мной. И потом, Зауров решил его официально усыновить, — быстрее подгоняю слабенькие оправдания.
Самое интересное, не знаю даже, смешное или все-таки прискорбное, что меня не угнетает или злит факт той самой пресловутой супружеской измены, ее кочевой жизни по мужским постелям, — хрен с ней, со всем этим, с Мадиной, на худой конец, видимо, я чем-то ей не подошел. Возможно, финансово, или темперамент не такой, или член короткий, маленький и вялый или, наоборот, чересчур большой, изогнутый, кривой, может, я был слишком назойлив или холоден, фригиден, без той каменной эрекции, но, сука, с открытой же душой. Что ей нужно было? Если не хотела или так противен был, неприятен, просто по антропометрическим данным не подходил, зачем все это провернула, зачем через двенадцать месяцев стала мне законной женой? А самое главное, на хрена такая вычурная многоходовка? Хотя и это больше не интересует — хочу просто попрощаться с Ризо и в последний раз потрогать его маленькие тоненькие ручонки, взъерошить темную макушку, в нос и щеки поцеловать, посадить на шею… Сука! Я лишился ребенка, но хочу, чтобы мальчишка меня все-таки запомнил на свободе, открытым и добрым человеком, а дальше просто пусть живет с той лишь мыслью, что мужчина, который вроде как бы был ему отцом, пусть не очень долгий срок, сейчас находится на воле и он — живой. Я — не его папа и никогда им, как оказывается, не был. Ни с Надькой им не стал, ни с официальной и законной женой:
«Пап, если ты меня слышишь, за что мне это все? Я… Больше не выдержу такое горе, больше не смогу детские обиды проглотить. Уж больно… Чересчур!».
— Привет, Лёшенька! — Надя прерывает наш спонтанно образовавшийся разговор со Смирновым.
— Моя маленькая девочка, хочет к папочке на ручки, — Леха замечает мой взгляд и тут же осекается, — хотя ты знаешь, Надежда-Голден Леди, пожалуй, не стоит. Второй день спина, как проклятая, болит — застудил в кузне, когда облагораживал заказанные тобой решетки. Не подниму, кукла! Придется обойтись простым рукопожатием. А Макс вот говорит, ты кушать стала лучше, он, смотри, какие тебе оладушки напек. Зверь, я возьму один, для Наденьки тут слишком много, детка тупо лопнет, нашу золотую куклу разорвет…