Любовь нас выбирает
Шрифт:
— Прости меня, — кривит прекрасные черты и выпускает слезы. — Максим, пожалуйста… Я не думала, я очень боялась, испугалась, что…
Вот и я боюсь, что испорчу своим сумасшедшим напором то, что еще возможно воскресить и возродить, то, что живо и никак не сдохнет. Не сдохнет мое большое чувство к тебе! Но это ведь не любовь, не она, проклятая? Твержу и понимаю, что сам себе брешу! После всего, что со мной произошло, я однозначно разучился кого-либо любить — забыл, как это, все вычеркнул, что знал, а дисковый накопитель с этим чувством острым колющим предметом запортил-заштриховал. Сам себе не верю, что сейчас способен на нечто большее, даже по отношению к ней.
Осторожно вытираю своими искалеченными пальцами ее проявившиеся
— Как твои руки? Ты даже больничный не оформил — сразу, не отлежавшись, вышел на работу. Болят? Я могу сегодня на них взглянуть?
Снимаю их с ее лица, раскрываю внутренней частью наружу и демонстрирую всю пеструю имеющуюся рваную картину. Заросло, конечно, но затем все заново «обуглилось и обварилось» — новую кожу немного тянет, но сильной нестерпимой боли точно нет. Прохорова склоняется над ними и каждый шрам целует:
— Не будет больше болеть, Максим, я помогу — все исправлю. Обещаю! Не будет, не будет, только, — шепчет между поцелуями и всхлипывает, — не обижай меня, пожалуйста, и не отталкивай. Я… Я… Такая дура! Дура! Дура! А ты — очень хороший, Максимочка, я…
— Надя, перестань. Что ты делаешь? Твою мать, зачем?
Пытаюсь осторожно выкрутиться, но кукла не сдается — целует и облизывает, по крайней мере, я чувствую, прикосновения ее языка к новой очень тонкой, еще не огрубевшей, мягкой коже. Она как будто по-щенячьи обрабатывает мне ладони — приятно, черт возьми, но я чувствую, что это все неправильно, неверно, так абсолютно не хочу, потому что именно так сейчас происходит с ней. А «с ней» ведь все совсем не так должно быть, с ней у меня было все иначе — живо, быстро, динамично, жарко, как на проснувшемся вулкане, все клокотало, полыхало, ревело, заносило, сносило и прятало под пеплом от людских глаз и грязной чужой молвы.
— Я прошу тебя… Максимочка… Прости, пожалуйста.
— Шеф!
Да, блядь! Вырываю резко руки и отскакиваю от Надежды — на кухню заваливает мой слишком рьяный до работы и своих обязанностей молодой помощник.
— Максим Александрович, прошу прощения, — замечает заплаканную Надю, — привет, Надежда! Вы будете корректировать процесс? Полуфабрикаты я уже проверил, линия запущена — ребята на местах, по цехам распределил, уже одиннадцатый час, а в зале появились посетители. Вы присоединитесь к нам или…
Он смущен и без конца оглядывает беглым взглядом сильно расстроенного маленького «шефа по дизайну и декору». Прелестно! Плюс один добавленный в копилку посвященных-избранных, как говорит кукленок — вот и еще один!
— Да. Через пять минут подойду. Запускайтесь без меня.
Надька тут же подлетает с кухонного стула, отворачивается от нас, скрывает свое испорченное настроение и быстро смахивает слезы, затем, словно мне одному, с низко опущенной головой полушепотом говорит:
— Я пойду к себе. Там у сайта наметилось хорошее продвижение и, к тому же, бонусом я подготовила дневной пост в блог с твоим новым меню и фотографиями. Кое-что пришлось отретушировать, исправить и додумать — я позволила себе дорисовать то, чего на самом деле у нас пока нет, но Лёшенька над этим уже работает — так что, без обмана. Новое видение, прости, я вынуждена была немного подкорректировать то, что раньше выставила. Прошу прощения, я вас покину. Всем хорошего дня! — обходит моего помощника и практически сбегает из слишком крохотного для нас двоих помещения, а я свой рот пренебрежительно кривлю и дергаю раскромсанными, не до конца ею зализанными руками.
Откуда и зачем ты появился со своими посетителями и заново сегодня раскочегаренной пищевой цепочкой-линией? Откуда? Ты же тоже мужик! Где солидарность или чувство такта? А впрочем, о чем я говорю?
Какой на хрен, просто «ах, твою мать» тяжелый день выдался у Зверя… Паскудство, да и только! Надька
Мадина приперлась ровно в двадцать два ноль ноль, с тем самым лётным опозданием на два положенных часа — рейс задержали, естественно с Ризо и в сопровождении чересчур серьезного, словно на шпионском спецзадании, Велихова. Они вошли в хорошо опустевший от посетителей ресторан, а я, увидев их торжественный проход по залу, на кухне, как пришибленный, присел — так за целый день и не подготовился к последней встрече с сыном, все рабочее время своим Найденышем «болел», сторожил ее покой, выпрашивал хоть какого-нибудь Прохоровского внимания, в результате свое нестабильное эмоциональное состояние упустил, профукал. А сейчас уже пора прощаться с сыном, с той прежней фиктивной жизнью. Не готов — по-моему, вполне прозрачно и очень даже очевидно, а значит, просто не смогу все это пережить, не выдержу, не перенесу и, вероятно, наломаю сегодня дров…
— Добрый вечер, Максим, — она держит на руках сонного мальчишку и униженно, не поднимая глаз, здоровается со мной. — Здравствуй! Извини нас за опоздание, но не моя вина — не принимала нас ваша земля, неблагоприятные погодные условия и полный топливный бак.
Голос мягкий и негромкий, тон бархатный, а скорость подачи слов очень медленная, уверенная и спокойная, словно гипнотизирует меня, но акцент, не портящий всю суть повествования, все-таки у женщины остался. Такое не изжить! Мадина — хороша, тут этого не отнять, а я врать не буду! Сколько ей лет? Столько сколько Наде? Такая же по возрасту или немного моложе, старше? Не помню, ни хрена не помню, наверное, не знаю, и не хочу уже вникать. Ни к чему — не стоит. Мы с ней ведь не очень благополучно расстались!
— Я вас оставлю, — Велихов кивает головой, указывая мне, где будет ждать ее. — Мадина?
— Спасибо, Григорий.
Я молча киваю другу, без слов благодарю и прошу его подождать вон там.
— Максим? Все нормально? Все будет хорошо? — Гришка еще раз у меня уточняет.
— Да, — одними губами произношу, голос начисто пропал — лишился последний линии своей обороны. Чувствую, на хрен размотает-развезет!
Что дальше? Вот она, передо мной, вот сын, который не родной, что я должен дальше делать — сам настаивал на встрече, а сейчас просто онемел, нечего добавить и сказать. Стою и по-дурацки, молча, лупаю глазами.
— Ризо, сынок, спустись на землю, — пытается ребенка поставить на ноги, а он, наоборот, ползет, как ящерица, по ее хрупкому телу и ручками тянет за подобранные в высокую прическу смоляные волосы. — Ну-ну, смотри, кто здесь? Детка…
Я становлюсь на одно колено и протягиваю к нему руки:
— Ризо, сынок, прошу. Подойди ко мне, малыш…
Мальчонка вертится и отворачивается, укладывая голову на ее плечо, тут же начинает жалобно скулить, канючить и о чем-то на чужом мне языке мать свою просить.