Любовь одна – другой не надо
Шрифт:
— Да.
Отличный вечер, ночь и завтрашнее утро! Аминь и аллилуйя! Так ведь говорят?
Сейчас как будто бы совместные покупки намечаются. Надеюсь, что она умеет готовить, потому как мотаться за доставкой какого-нибудь кулинарного изыска посреди леса мне, если честно, совсем не улыбается. Я все-таки хотел бы на кроватку с ней прилечь…
— Что на ужин приготовим, раба любви? — оперевшись на ручку тележки, медленно курсируя между продуктовыми рядами, спрашиваю у вышагивающей рядом Наташи. — Есть какие-нибудь индивидуальные предпочтения в еде? Надеюсь, ты не вегетарианка, а то, — останавливаюсь
Она краснеет, красиво, блин, смущается, немного опускает голову и что-то злобное через стиснутые зубы пропускает, а потом все же спокойно говорит:
— Без разницы. Я ем все, Велихов. Не беспокойся, будь любезен, о моем цикле, и не суй туда свой нос, там все под пристальным контролем. Я же не прошу тебя расставлять в календаре крестики-отметки. А в нашем ужине предпочитаю ориентироваться на твои желания — мужчине при движении бедрами нужно много сил. Так что бы ты хотел, язвительная сволочь? Готовить я умею, и довольно-таки неплохо. Отец любит мою стряпню и всегда хвалит.
Весомый аргумент! «Папа в ох.ительном восторге!» — это значит, что она великолепный повар, а не только женщина для сексуальных наслаждений и утех? Так следует понимать ее последнее утверждение? А я вот «язвительная сволочь»! У Шевцовой простоватый, но оригинальный сленг! Занесу, пожалуй, в договор еще вопрос о взаимном уважении партнеров, а то мы так с ней скатимся до матерных словес!
— А бывший муж твоим рукотворением был доволен? Ты его там часом ядом не приговорила, Мата Хари? — издевательски кривлю губы и подмигиваю, источая долбаное лукавство и издевательский переигранный цинизм.
— Не стану на твою грубость отвечать, — бурчит и внимательно разглядывает призывные прилавки. — Выбирай сам, Григорий.
Возражает? Защищается? Как на суде! Пожалуй, слегка переформулирую предложение.
— Не отказался бы от сочного, с густой кровью, куска мяса. Еще бы картошку в золе и щедро обсыпанную специями и солью употребил. Но…
— Тогда, — она тянется в морозильную камеру и вытаскивает оттуда запакованный и подготовленный для приготовления кусок мяса, — возьмем, пожалуй, вот это, еще, наверное, вот это, это, это, и вот это, — и каждый раз все «это» подкрепляет забрасыванием в корзину какой-то пестрой, но мясной фигни.
— Ты не потравишь нас, Черепашка, таким великолепным ассортиментом?
— И еще, — Наташа вдруг останавливается и замирает в своем движении, смотрит прямо на меня и медленно произносит, — здесь ведь больше нет детей, Велихов. Мы взрослые люди, с большим эго и некоторой странной мнительностью в душе, поэтому, я прошу и даже умоляю, не надо вспоминать каждый раз детские глупые прозвища, которыми мы друг друга награждали в прекрасные безоблачные дни. Сейчас это, безусловно, лишнее. Когда устанешь подбирать слова или просто истощишься, то называй меня просто по фамилии или личным местоимением «ты», можно даже подобрать обезличенное существительное «женщина» — приемлемо и в рамках правил, я даже на «шлюху, блядь и проститутку»
— А ну закрой рот, Шевцова! Не забывайся и не командуй! — обрываю нагло и сразу же сверкаю взглядом, надеясь, что мой такой посыл ей ясен и понятен — не заткнется быстро, сам силой рот заткну.
Наташа резко замолкает и выпучивает на меня глаза. Я бы впился ей в лицо. Как виртуозно лихо-то на кнопочку нажала, я даже не сгруппировался и ее удар однозначно пропустил. Больно! Зарядила прямо в третий глаз — там тонкая субстанция и сверхнежный все еще немного детский атом. Тот родник, видимо, у меня так и не зажил, не заросла тропинка к Богу, вот только святого ничегошеньки уже как будто не осталось во мне.
— Набиваешься на ласку, Наташа? Вот так неоднозначно! Играешь и выпрашиваешь жалость? Хочешь, чтобы приласкал, утешил и пожалел?
— Нет, — поворачивается и продолжает движение. Спокойно снимает с полки какие-то банки, затем внимательно рассматривает нарезку и нюхает помидоры-огурцы. — Я просто хочу ребенка, Гриша, но все же терпеть твои издевки и подколы не намерена. «Наташка-Черепашка» — это только для родных, любимых и очень близких мне людей. Пожалуйста, не переступай через черту. Это очень личное обращение…
— Я помню, — обрываю резко и быстро замолкаю.
Лучше ничего не говорить, а то потом не разгрести!
Макс, старший брат, ее так прозвал! Родную сестру! Даже и не задумывался над моральной истиной вопроса! Она ведь девочка! Что с нее взять? Бегать не умела, быстро ходить, как оказалось, тоже — мы ждали всей ватагой, пока Шевцова соберется на «променад», пока она там натянет микрошортики на свой детский зад, пока застегнет ручонками свои сандалики и поправит маечку на макаронинах, демонстрирующую всем пубертатным пацанам начинающиеся пупырышки там, где сейчас у нее по идее должна быть грудь. Ничего ведь не изменилось… Сиськи есть, Шевцова, нарастила или все те же маленькие камушки? Сегодня их, пожалуй, рассмотрю поближе, Натали!
— Называть буду так, как пожелаю, не указывай мне. Но…
— Нет, — выплевывает слишком быстро, резко — практически молниеносно. — Нет! Нет! И еще раз нет!
— Перегавкиваться с тобой на эту тему не собираюсь. Нет желания собачиться, я устал, как черт. Поэтому, Шевцова, давай, пожалуй, сейчас разделимся. Ступай туда, скупи там все нижнее белье и спортивный костюм в придачу не забудь. Из эротико-порнографического мне очень нравятся чулки, Наташа. Подвязки, бантики, портупея, пояс, цвет вообще без разницы. Учти этот факт и еще…
— Обойдусь без твоих пожеланий, — злобно рявкает и пытается в сторону отойти.
— … естественно, полуграция, — перехватываю ее намерение и ловлю за руку стесняющуюся Наташку. — Тихо-тихо, подожди. Думаю, на тебе будет прекрасно смотреться вся эта сбруя на жестких косточках. Я бы посмотрел. Ты хоть понимаешь, о чем я говорю?
— Естественно. Отпусти меня, — дергается и пытается вытянуть ручонку, но я крепко держу. — М-м-м, отпусти. Да что ж ты делаешь! Ру-у-у-ка-а-а болит! Сволочь, сволочь, а-а-а-а! Отпу-у-у-у-сти-и-и!