Любовь с первой строчки
Шрифт:
Михаил Михайлович просил меня привезти что-нибудь почитать, и я привезла свежие газеты и книги. По-деловому выкладывала их из сумки, одну за другой и поясняла:
– Вот эта, "Ибн Сина. Авиценна" - для чтения. Пусть великий эскулап поможет вам справиться с недугом. Вот эту читать не обязательно, - показывая "Джейн Эйр" Шарлотты Бронте, - ее достаточно держать в руках или положить под подушку. А вот эта книга - ваша собственная.
Я загадочно понизила голос и вынула из сумки красивый, подарочный, в глянцевой суперобложке том "Коктебельские берега".
– Здесь
Чулаки принял мои книги, и потом, в последующие дни, повторял:
– Ты привезла мне замечательные книги!
В "Коктебельских берегах" я оставила свой автограф:
Любимому писателю Чулаки
Михаилу Михайловичу
от восторженной слушательницы.
Весна 2001 г.
И осталась весьма довольна надписью, да еще в книге нашелся засушенный голубой цветок с тех, выжженных солнцем, Коктебельских полей. Еще я принесла ему плейер с наушниками, и он мог слушать новости по радио и его любимую классическую музыку. Целую неделю писателю проводили обследование, и он не переставал удивляться, что проводит время в безделье и праздности.
Настал день операции. Ближе к полудню я заглянула в палату: кровать пустая, Нины нигде нет. Спустилась на лифте на несколько этажей ниже, побродила по темному вестибюлю возле двери с надписью "оперблок", потом снова поднялась в урологию и заняла очередь к кабинету заведующего отделением. Я уже знала, что оперировать Михаила Михайловича будет заведующий, и с его появлением можно будет догадаться, что операция закончена. Но пока заведующего не было, а очередь к его кабинету была внушительной. Даже когда он появился и стал вести прием, очередь не убывала: кто-то входил, не обращая внимания на ждущих, кто-то не выходил из кабинета по полчаса.
Нину я перехватила ее на пути в палату, усадила рядом. К врачу мы вошли вместе.
Заведующий урологией красивый, импозантный, сразу нас успокоил: "Операция прошла удачно. Михаил Михайлович в реанимации. Так положено. Диагноз тот самый, что предполагали, нужно, конечно, дождаться гистологии, но вряд ли будут какие-либо изменения. Прогноз такой: если за год не будет никаких сюрпризов, никаких ухудшений, то возможно, о плохом диагнозе можно будет забыть". Я не сомневалась, именно так и будет, и успокоенная, уехала домой.
На следующий день Михаила Михайловича должны были перевести из реанимации в палату, и Нина должна была дежурить с утра. Она еще раньше сказала мне, чтоб я не приезжала лишний раз, а только после ее звонка. Пришлось остаться дома и ждать звонка. У меня все валилось из рук, я не могла ничем заниматься, хотя стоял апрель,
– Аня, если хочешь - приезжай.
Я вскочила и в пять минут была готова к отъезду. Но тут снова затрезвонил телефон:
– Аня, не надо, не приезжай. Михаил Михайлович еще не отошел от наркоза, видимо плохо все понимает, попросил, чтоб ты приехала. А сейчас я его спросила, зачем Аню беспокоить, и он ответил: пусть не приезжает.
– Уже одета, выезжаю!
– сообщила я тоном, не допускающим возражения, и бросила трубку.
Через час я поднимаюсь в лифте, вдыхая знакомый запах хлорки и лекарств, поспешно семеню по скользкому, до блеска вымытому коридору урологии, с волнением открываю дверь палаты. Вижу лицо Михаила Михайловича, спокойное, сонное, бледное. Седые волосы, седые усы, седина отдает серебристой голубизной. Лицо пророка, мудреца.
Рассеянно выслушиваю указания Нины: эти капли закапывать в глаза, а эти на ночь развести водой и дать выпить. Есть пока ничего нельзя. Я, улыбаясь, говорю писателю:
– Михаил Михайлович, вы можете капризничать, просить все, что хотите, мы будем исполнять любую вашу прихоть.
Наконец, мы остаемся вдвоем. На соседней, ближе к окну койке - пожилой больной, скорее всего не старше Михаила Михайловича, быть может даже моложе, но именно пожилой, со страдальческим выражением стонет, ругает жену, которая безропотно хлопочет возле него, не имея минуты на отдых. У больного, судя по всему прооперирована простата или мочевой пузырь, между ног у него вьются резиновые трубки, медсестры то подключают к трубкам капельницы с растворами, то большой шприц для промывания. Другой больной - ходячий, в палате бывает редко, видимо допоздна смотрит в холле телевизор. Четвертая кровать пустая.
Не могу удержаться, целую моего писателя и, не найдя нужных слов, шепчу: "Все позади, все будет хорошо". Сажусь на край постели, глажу его руки и вдруг понимаю, насколько я безмятежно счастлива, неприлично счастлива в этой больничной, тревожной обстановке. Мы вдвоем, между нами нет ничего, что мешало бы нашему общению, нет коробки передач, не нужно никуда мчаться... "Сильно болит?" "Ничего, терпимо" "Нужен обезболивающий укол?" "Позже, на ночь" Трусь своей щекой о его колючую щеку.
– Видел что-нибудь под наркозом?
– Нет, не видел, но со мной случилось невероятное.
И Чулаки рассказал о том, как его подготовили к операции, положили на каталку и повезли в оперблок. Все сотрудники в больнице знали, что в этот день ожидается большая комиссия во главе с мэром Яковлевым, и с утра по этому поводу было много суеты, но операции не откладывались, и в положенное время каталку с Михаилом Михайловичем спустили на лифте в операционную, поставили в помещении с кафельными белыми стенами. Он долго лежал и ждал, когда же кто-нибудь к нему подойдет. Но никто не подходил и он по-прежнему лежал один. Начала болеть почка. Чулаки не выдержал, позвал медсестру и начал ее отчитывать: