Любовь

Чекалов Иван

Настя

В комнату тихо постучались.

— Даш, ты спишь?

Дверь приоткрылась, и внутрь проскользнула Настя, чуть напуганная и в серо-голубой пижаме.

— Мне стало страшно и захотелось к тебе. Можно?

Голос у Насти был необыкновенный. Детский, нежный, но страшно строгий; будто бы что она ни скажет — все правда, даже если она, например, скажет, что ее математичка злобная мегера. Даша подвинулась на кровати.

— Ты чего? Что-то приснилось?

— Да.

Настя

забралась к сестре под бок и сложилась в треугольник.

— Мне приснилось, что я лечу в космос и встречаю там инопланетян.

— Пятки ледяные!

— Потому что у тебя холодно, — объяснила Настя. — Слушай. Сначала инопланетяне показывали мне Марс, а потом заперли в марсианском дворце. Сказали, что не выпустят, пока я не научу их делению. А я ни фига не понимаю в делении, потому что Мария Николаевна — дура.

— Не ругайся.

— Прости. Смысл в том, что они меня не выпускали десять лет, а когда все-таки выпустили, я уже была старой, сморщенной какашкой.

Настя накрылась одеялом и потянула Дашу к себе. Ногами она теребила Дашины коленки, а моргала так часто, что Даше захотелось чихнуть.

— Даш.

— Чего?

— А я не хочу спать.

— Нужно. Уже поздно.

— А ты привезешь мне из Грузии чурчхелу?

«Черт! — осенило Дашу. — Ни разу за всю ночь не подумала о чурчхеле. Обо всем подумала, о Диме подумала, о музыке подумала, о войне подумала, а о чурчхеле не подумала. А там же должна быть офигительная чурчхела. Вишневая чурчхела. И еще какая-нибудь чурчхела. Класс! Хочу чурчхелу».

— Привезешь?

— А тебе какую хочется?

— Не знаю. Чурчхелу. Не забудешь?

В детстве, много-много лет назад, когда папа целыми днями работал, а мама куда-то пропадала, у Даши была няня. Няня плохо говорила по-русски, была очень толстой и доброй. Когда Даша вела себя плохо, она качала головой и выдыхала из себя весь воздух — это могло длиться по несколько минут. А когда Даша вела себя хорошо, няня улыбалась и называла ее «ты ж моя сладкая хурыма».

— Насть, — Даша опустила голову на голову сестры. — Ты моя сладкая хурыма.

— А что такое хурыма?

— Это ты.

Настя кивнула под одеялом. «Правда ледяные пятки, — подумала Даша. — У меня сестра ледышка».

— А ты пахнешь сигаретами, — вдруг заявила Настя. — Ты курила?

— Нет.

— Точно курила.

— Спи давай.

Настя засопела очень скоро. Они лежали обнявшись, и Даша чувствовала, что поступает правильно. «Я тебя люблю», — сказала она про себя и хотела поцеловать сестру, но Настя во сне пихнула ее в бок. Боль была адская.

Глава 18

Рассвет

«Нет, ну сейчас засыпать — это совсем идиотизм», — думала Даша, стараясь держать глаза открытыми. Она хотела посмотреть, который час, но для этого пришлось бы взять телефон на тумбочке, а значит, потревожить Настю; тревожить этого зверька было не только бесчеловечно, но и опасно. Поэтому Даша лишний раз не двигалась.

«Вот я дышу — и слышу свое дыхание. Вот сердце стучит. А вот Настины пятки. Наверное, сейчас пять-шесть часов. Подъем в шесть тридцать. Значит, спать около часа. Ну максимум полтора».

За окном уже было не совсем темно — скорее серо; все было видно как сквозь дымку. Солнце медленно поднималось над ветками тимирязевских деревьев. Сороки ни у кого не воровали, а только стрекотали, да и то как-то особенно мелодично. Дашины глаза слипались, тело расслабилось и превратилось в лепешку, а мысли… «О чем бы еще подумать?.. О чем я сегодня не думала?» Но Даша уже подумала обо всем. И прежде чем успела сообразить, что происходит, за двадцать три минуты до подъема наконец заснула.

* * *

Такой вот получился портрет, дорогой читатель. Даже совмещенный с пейзажем. Хорошая работа, обстоятельная. Мы вгляделись портретируемой в душу и столько всего обнаружили, что даже страшно сказать. Внешность ее, правда, описана недостаточно конкретно. Но ведь это сделано с умыслом: внешность в портрете — дело третьестепенной важности. Мысли, идейная глубина — вот что завораживает истинных художников: Сурикова, Репина, Кипренского.

Потом, связности сюжета недостает. Но какой, прости господи, сюжет в портрете? Это же портрет, а не «Оборона Севастополя».

Ну что еще? Скажут: «Даша Наумова — это девушка частная, то есть не тип, не часто встречающееся явление. Зачем нам про нее читать? Разве перед кем-то в наш просвещенный век встают эти проблемы? Неужели сейчас кто-то действительно так думает, так чувствует, так мыслит?» Да, это удар не в бровь, а в глаз. Но дайте художнику право на выдумку! А то в наш просвещенный век в России все так хорошо, что даже не о чем писать.

Что-что? Вы все еще недовольны? Чересчур расплывчато? Нет четкости картины? Ну конечно, расплывчато! Конечно, нет четкости! Ведь Даша всю ночь валялась без очков. А у нее, между прочим, минус три!

Лесная. Акварель

Слесарь — Толя, Майлз — Дэвис

Стоило маленькой девочке Нине уехать на каникулы с прабабушкой в Ташкент, как ее папа — автослесарь Толя — совсем раскис и растерялся. Он заперся в своей квартире и решил никому не открывать — будь за дверью хоть президент России, хоть сам индийский царь Ашока. Поднималось солнце, было утро, и в многоквартирном доме на Лесной, хлопая дверьми и звоня звонками, лениво просыпалась жизнь.

Вот уже много лет изо дня в день Толя вставал на десять минут раньше, чтобы приготовить Нине бутерброды. Потом он отводил ее в школу — а до того вез на машине в детский сад, — чтобы, скинув ребенка на чужие руки, приехать на работу в свой гараж. Там он сидел до вечера, а после забирал Нину домой, готовил ей сосиски, или пельмени, или что придется и читал сказку перед сном. Нина никогда не дослушивала до конца и почти сразу засыпала. Автослесарь Толя тоже засыпал — только чуть позже, дочитав. Назавтра Толя вставал на десять минут раньше, чтобы приготовить Нине бутерброды. И так случалось каждый день. Толя жил с дочкой Ниной, а Нина жила с папой Толей. И было им обоим очень хорошо. И думать времени не оставалось.