Любовь
Шрифт:
— Милая! А ты знаешь, что такое новокаин?
Беатриче отдернула руку.
— Анестетик, котик! Очень действенный. Но на него можно подсесть, и он галлюцинации иногда вызывает. А что?
— Нет, в книжке просто. Подсесть?.. Ты скоро?
Беатриче взяла одну из приготовленных заранее баночек и вылила содержимое на ладонь. «Он надел водолазку!» — мелькнула мысль и тут же сменилась другой, о том, что прячется под Ваниной одеждой. Она уже многое видела, еще о большем знала из школьной биологии, фильмов (приличных фильмов! неприличных Беатриче не смотрела), разговоров подружек. Но увидеть вживую! Конечно, Ваня был перед ней без рубашки, но, например, первый раз не считался, ибо вышло
Ванины бедра в обтягивающих джинсах, его большие руки с проводами нервов.
Пальцы дотянулись до груди, Беатриче сжала ее.
— Милая, я уже не могу!
Беатриче тоже уже не могла. Вода отбивала дробь по кафелю. Тело ее, вне собственной воли Беатриче, закачалось. Испанские ритмы в голове, колониальный зной, экзотические фрукты. Голова мотнулась в такт, рука змейкой спустилась туда.
А Ваня сидел в соседней комнате, готовый. Он надел водолазку, специально для нее, и волосы его пахли «Бейлисом». Он надел джинсы, которые надевал всегда, а под джинсы надел белье.
Беатриче тяжело вздохнула. Развернула пяточки. Ступни. За ступнями колени. Березка поддавалась Афродите — а Беатриче, качаясь всем телом, слушая музыку, которую никто кроме нее не слышал, танцевала.
— Блядь!
Она ухватилась за шторку. Ступни скользнули, будто на канате. Теперь Беатриче заводило все. Мерный ритм капель, ламповый свет, мерцающий, как солнечный, стеклянная стенка, в которой размыто отражалась Беатриче.
— Ванечка, — шепотом произнесла она, сжимая грудь. — Ваня!
Дверь в ванную дернулась раз, два — и поддалась. На пороге с ножом в руках стоял Ваня — ослепительно прекрасный и бесстыже голый.
— Ванечка!
— Я здесь, милая!
Он поднял нож над головой.
— Зачем тебе это? — Беатриче задыхалась. — Как ты тут оказался?
— Дверь открывал, — смутился поэт, не зная, что прикрыть первым: холодное оружие или другое. — Я тебя хочу!
Одним резким движением поэт раскрыл влажную шторку.
Блеск красоты может ослепить неподготовленного. Так, глядя впервые на «Менины», мы ищем и не находим, где остановиться взгляду. Везде, в каждой детали — в красном кувшине на золотом подносе, в несоразмерных фрейлинам шутах — нас слепит элегантность идеала. Так ослепила Ваню Беатриче. Он знал, конечно, что она будет без одежды, догадывался о тающих на теле каплях, но все равно оказался не готов к тому, что его ждало. Еще сидя за книгой и потом — раздеваясь, складывая одежду одинаковыми треугольниками на покрывале, — он представлял, как входит в ванную к любимой. Бредя на кухню за ножом, чтобы вскрыть замок, он мысленно прижимался к телу возлюбленной, обнимал ее хрупкие плечи. Но все это — стихи, воображение и мысли — развеялось как прах, стоило ему увидеть Беатриче обнаженной.
— Милый, здесь скользко!
— Aut vincere, aut mori.
Ваня унял дрожь в коленях и твердо ступил на скользкую поверхность душевой.
Нога его проехала до бортика. Руки, хватаясь за воздух, заехали Беатриче по лицу. Стеклянная стенка опрокинула через себя спину поэта.
Он не почувствовал боли. В тот момент, когда его затылок стукнулся о кафель, Ваня почувствовал лишь холод. Кровь вязким бургундским полукругом разлилась вокруг. Капли воды очертили контур тела. Беатриче вскрикнула, но Ваня этого не слышал.
Над ним не было ничего уже, кроме потолка — высокого потолка, не чистого, но все-таки неизмеримо высокого, с
Сентябрь. Амазонка XXI века
Беатриче выбрала на парковке самый модный самокат и покатилась навстречу любимому. Погода была ужасная, принцесса была прекрасная: сережки-звездочки из пыльного Стамбула, джинсовка, небрежный шарфик, юбка-карандаш. Юбкой она гордилась особо — не юбка, а произведение искусства. Дождь лил как из ведра, но и это не расстраивало Беатриче; в ее мечтах, прежде чем потерять невинность, она должна была основательно намокнуть. Так она это себе и представляла: блузка липнет к коже, с волос каплет вода, кровать тонет, Ваня тонет — все тонет, все течет, все изменяется.
Когда с утра ее разбудило коротенькое сообщение: «Родители сегодня в магазине. Приезжай», она уже давно знала, во что оденется. Только начался сентябрь, холод рванул на улицы Москвы стремительно, но оставляя простор для воображения: плюс десять — это все-таки еще не ноль. Правда, от полупрозрачной майки пришлось отказаться в пользу зеленого лонгслива, но это была небольшая жертва; зато в тон юбке.
Самокат тронулся, а вместе с ним замелькали самые дерзкие мечты. «Вхожу, — улыбалась Беатриче, — мокрая и секси. Как амазонка. И он такой… Ну такой!.. В рубашке. И расстегнута пуговка. Нет, две! Две пуговки расстегнуты — и все видно, вообще все». Воображение уносило ее все дальше, пока она чуть не наехала на мужчину с кофе. Кофе мужчина разлил, а на амазонку разозлился. Выкрикнул неприличное слово, и Беатриче порадовалась, что самокат у нее электрический. Впрочем, ехать действительно стоило с осторожностью — от дома до дома было полчаса езды, сплошь мимо университетов. День клонился к вечеру, студенты унылой гурьбой плелись к метро, понурив головы, не видя ничего помимо своего несчастья.
На светофоре Беатриче притормозила. Мысли ее занял Шуман. В Вене она училась на пианистку и для девушки ее возраста знала о романтическом звукоизвлечении невероятно много. «Такие нежные пальцы! Переиграл. Бедненький, — пожалела она коллегу. — Не дай бог! Тьфу-тьфу-тьфу. Сплюнь, Беатриче, да покудахтай». Она исполнила свое намерение, чем изрядно напугала пожилую даму с мелким пекинесом. «Зато была у него Клара, — продолжила мысль амазонка. — И вот приходит он с премьеры, а она с концерта — и вот там дождь, а она без зонтика, тогда же еще не изобрели зонтик, наверное, и она мокрая, а он в рубашке, и…»
Беатриче бибикнули. Намек был понят — и она покатила дальше, не столько на силе электричества, сколько на крыльях собственной любви.
Ваню она любила отчаянно, безумно, как по книжке. Ее возбуждало то, что он поэт, что много читает, еврейский нос с горбинкой, нежный писательский животик; порой ее даже возбуждало то, что он тупит, — но изредка, обычно это раздражало. Думала она о нем беспрестанно и так ярко, что сама удивлялась: откуда в ней столько чувства?
«Все! Хватит! Где твоя гордость?» — поинтересовалась Беатриче. Твердо решив ехать с достоинством, она включила в наушниках увертюру к «Тангейзеру» и насупила брови.