Любовь
Шрифт:
А Ваня тем временем готовился. Стоило родителям уехать, как он пропылесосил, застелил кровать (не до конца, ближайший к двери уголок оставил голым), быстро, но основательно помылся. Убрал со стола Герберта Спенсера и Ницше, чтоб Беатриче не надумала чего дурного, заменил их на два томика Джейн Остин.
Затем подошел к зеркалу, снял футболку и пощупал бицепс. «На ощупь — комок мха, — подумал Ваня. — На вид… Не видно». Стукнул себя по лбу. «Очки же снял!» Но очки он не снимал. Наоборот, протер даже. Холеные, тонкие белые руки. Ручонки. Прутики. Две интеллигентские сопли.
Вмиг растерявший всю свою уверенность,
Несколько минут Ваня пытался прийти в себя. Сердце бешено колотилось, на глаза наворачивались слезы. И вдруг его словно облили ледяной водой. У него же есть его гордость. Собственная часть. Уже не раз Ваня с трепетом оглядывал ее, большую, мужественную. Он немного успокоился. Но такая ли уж она гордая? Такая ли большая? Необходимо выяснить это, срочно, пока не приедет Беатриче. Ваня нашел на антресоли сантиметр, подумал о голой возлюбленной и расстегнул штаны.
Ехать оставалось совсем чуть-чуть. Десять минут по Екатерининскому парку — дети, дождик, капающий в пруд, важные утки. И какой же русский не любит быстрой езды? Беатриче — даром, что была студенткой из Европы — понеслась.
Молодость окаймляла ее самокат могучим, уверенным в себе пассатом и ни одной силе на свете не было по плечу ему сопротивляться.
Вдалеке замаячил Ванин дом. Это до крайности возбудило Беатриче, она подумала: «Все дома на улице уродины. Этот красный, тот с проржавевшей крышей… А его — дореволюционный. Может, тут даже раньше были слуги». Слуги заставили ее подумать о подчинении авторитету, а подчинение авторитету навело на мысли несколько иного склада, от коих амазонка покраснела и пришпорила электросамокат.
«Скорее, скорее! Любимый, я уже почти с тобой! Еще немного — и вот я, тут, вся как есть, в шарфике, лонгсливе, любящая бесконечно и бесконечно преданная. Я готова отдать себя, всю себя без остатка; готова подарить тебе то, что никому больше не позволено даже вообразить. Хоть в грязь кинь да растопчи. Я твоя! Твоя!» Она уже не замечала ничего — ни светофоров, ни машин, ни грома. Не заметила она и ехавшего навстречу велосипедиста, курьера «Яндекса» Ильяса. Кляня судьбу за то, что он, вполне себе рабочий парень, везет ебучему молокососу вафельный рожок, Ильяс ехал так быстро, как позволяло транспортное средство.
«Тангейзер» в Беатричиных ушах почти закончился, в унисон грому прозвучали тубы. «Я сниму лифчик, — подумала она, закрыв глаза, — и станет видна грудь. Он разденется, — последовала мысль, — и станет видна часть». Ее внутреннему взору представилась картина: большая ослепительная часть. Сантиметров пятнадцать… Нет, двадцать! Не меньше двадцати! А двадцать сантиметров — это ведь почти то же самое, что и полметра! Отзвучали последние тревожные вагнеровские скрипки. Беатриче вздохнула. Выпрямилась. И раскрыла глаза.
Ни Ильяс, ни амазонка не мучились. Он перед смертью думал о родном Башкортостане. Она — о своем любимом. И только Ваня все плакал и не мог остановиться, держа в руке ослабленную часть.
Октябрь. Частичная мобилизация
Очередь в военкомат три раза огибала сам военкомат, и хвостик ее виднелся около метро. Ваня отстоял ее целиком, ни разу не пожаловался и ничем не выдал своего испуга. Разве что немного крепче, чем обычно, сжал руку любимой, когда в трамвае валидатор сообщил ему: билет пока что годен. Беатриче тоже держалась молодцом. Смеялась, рассказывала анекдоты про Бетховена (местами достаточно смешные), напевала «Марсельезу» и пару раз не удержалась от оппозиционных комментариев.
Дойдя наконец до двери, она страстно поцеловала Ваню в губы.
— Все будет хорошо, слышишь? У тебя зрение какое?
— Минус шесть.
— Отсрочка есть?
— Есть.
— Ну вот! — она довольно кивнула. — Значит, повестку вручили по ошибке. Придешь к ним, объяснишь — и они тебя отпустят с богом. Котик!
Беатриче хотела заключить любимого в объятья, но толпа ткнула Ваню в спину, и за поэтом хлопнули ворота.
Из-за двери с табличкой «Призывная комиссия» доносились стоны. «Бегемот, который боится прививок, — подумал Ваня, — не боится фронта. Почему? Потому что честь у бегемота больше, чем боязнь. Боязнь — это мелочность…» Снова стон.
Тверской военкомат радовал Ваню как социолога: фиолетовые волосы на одном прекрасно сочетались с радужным бельем другого. Жир тоже был распределен в соответствии с природой — так как не было в этом душном помещении двух призывников одинакового телосложения. Первым в очереди стоял толстый мальчик, года на два младше Вани. Он дышал складками на животе, как рыба-капля жабрами. Двое только прошедших медосмотр, наоборот, напоминали раздвоенного Аполлона Бельведерского; с тем, однако, существенным отличием, что матюгались.
Так, в одних трусах, окруженный товарищами по несчастью, поэт смиренно ждал. Он хотел было протереть очки, но осознал, что нечем. Решился попросить у толстяка, как вдруг заметил, что тот хнычет.
— Ну ты чего! — Ваня ткнул его в плечо. — Как тебя зовут?
— Ве-вениамин!
— Ваня.
Они пожали друг другу руки. Мягкая ладонь стекла по Ваниной руке на его колено. Ваня нервно отпрянул.
— А лет сколько?
— Девятнадцать!
— Учишься?
Вениамин разрыдался. Аполлоны в унисон загоготали. «Честь для бегемота предпочтительнее смерти», — подумал Ваня, намереваясь встать. Но его опередили. Длинный, как шпала, юноша поднялся со скамьи и храбро взглянул в глаза двум Аполлонам. Лицом, изборожденным пубертатными прыщами, он напоминал Отто фон Бисмарка.
— Проблемы?
Он сплюнул, и Ваня долго не мог отвлечься от прозрачного кружка слюны.
— Не, никаких проблем!
— Вот и хорошо.
Он сел обратно, кивнул Ване с Вениамином. «Не кончена Россия», — решил в это мгновение поэт.
— Как звать?
— Ваня. А это Веня.
— Андрей. Будем знакомы. — Андрей скрестил руки на груди. — Не бойся, Вениамин. Страх растравляет душу.
— Не хочу туда! Я хочу домой!
— Кто у тебя дома?
— Мама!
— Отец есть?