Любовница бури
Шрифт:
Поль с грустью смотрела, как он отрезает огромный кусок от прожаренного до золотистой корочки молодого поросенка. Она чуть слюнями не захлебнулась, так была голодна, а в животе призывно урчало. И все-таки все эти яства, от которых ломился стол, не внушали девушке доверия. Она помнила сюжеты сказок и мифов, где героиня оказывалась в ловушке, вкусив заколдованного, запретного плода. Да, и есть с рук нацистов, Поль считала ниже собственного достоинства.
Конечно, в голову тут же полезли воспоминания о военных пайках, которые для нее добывал Рихард. Нет, нельзя об этом думать… Этот жуткий тип спокойно
Поль представила черный ящик. Глухой, непробиваемый, без замочной скважины. В нем было все важное, все личное, все, что она не хотела отдавать Баттенбергу. Никому не хотела отдавать. И ей показалось, что под маской хозяин замка нахмурился, по крайней мере, его глаза недобро блеснули.
Висок Поль пронзила резкая боль, она схватилась за голову, прикусила губы до крови. Скорее интуитивно, чем осознанно, она выбросила руку вперед в том жесте, который переняла у Рихард и попыталась воздействовать на Баттенберга. Но он лишь усмехнулся.
– Глупое дитя, - снисходительно проговорил он, - тебе не зачем мне сопротивляться.
– Тогда не лезьте в мою голову! – закричала Поль и вскочила из-за стола, ударившись о его монолитную ножку ногой, отчего посуда на нем жалобно звякнула. Боль стала еще сильнее, но Поль была настроена решительно. Она по-прежнему держала руку вытянутой и пыталась направить через нее силу, наполнявшую ее хрупкое тело.
И Баттенберг вдруг дернулся, качнулся на стуле и с трудом сохранил равновесие. Он вскочил.
– Хватит, - совсем другим тоном рявкнул он, - ты должна обуздать свои эмоции.
И Поль почувствовала, как все ее мышцы наливаются свинцом, становятся непослушными и каменеют. Она попыталась пошевелить пальцами, но что-то удерживало ее, стягивало невидимыми канатами. Она могла только судорожно ловить воздух ртом, и бешено вращать глазами. Даже сказать ничего не могла, губы не повиновались слабым сигналам мозга.
– Ты станешь моей ученицей, - заявил Баттенберг. Он встал из-за стола, обошел его и оказался у Поль за спиной. Теперь она ощущала волны холода, исходившее от него в пространстве. Словно сама зима приблизилась к ней.
– Или умрешь, - добавил хозяин замка, - я дам тебе время подумать.
И Поль провалилась обратно в ту самую жуткую темноту, без мыслей, без образов, без сновидений.
Глава двадцать четвертая.
Где-то, декабрь 1941г.
Поль снова оказалась в темноте, однако теперь ее положение было куда более сложным, чем в парижских застенках.
Она не была заперта в темном подвале, нет, напротив – ей завязали глаза, а мир вокруг продолжал существовать. И ей невольно приходилось принимать участие в происходящем.
Чьи-то жесткие руки в кожаных перчатках посадили девушку в машину, которая долго тряслась на ухабистой проселочной дороге. Поль только и оставалось, что болтаться из стороны в сторону на каждой кочке, словно она была каким-то неодушевленным предметом, периодически натыкаясь на чьи-то плечи, людей, вероятно, сопровождавших ее
Поль жалела, что за всю свою жизнь овладела одним только французским языком, и то с таким трудом, что до сих пор писала некоторые сложные слова с ошибками. Прояви она хоть немного тяги к лингвистике, имела бы возможность понимать своих тюремщиков и сложить хотя бы примерное представление о том, какая участь ее ждет.
Скоро девушку вытряхнули из машины. Холод сжал ее в своих жестоких объятиях, а ледяной ветер ужалил разогревшееся за время сна лицо, Поль болезненно зажмурилась под мешком на голове, закашлялась.
Она слышала голоса, но еще какой-то сильный, смутно знакомый звук, напоминающий рев мотора автомобиля. Нескольких автомобилей сразу. Запоздало девушка осознала, что звук, не что иное, как разогревающиеся двигатели самолета. Она быстро связала свою догадку с порывами сильного ветра, но времени на раздумья у нее не было.
Ее втащили в салон и вроде как пристегнули ремнями. Немцы что-то бурно обсуждали, а Поль беспокоилась от того, что среди их голосов не было ни одного знакомого. Она надеялась услышать Монстра. Она… звала его, как тогда, в цеху, когда разозлилась и случайным образом вступила с ним в мысленный диалог, но слышала только тишину. Его не было поблизости, если, конечно, его и вовсе не казнили за попытку бегства вместе с заключенной.
Эта мысль была самой ужасной из всех, что успели посетить девушку.
Когда самолет оторвался от земли, ее хрупкое тельце снова тряхнуло и желудок зашелся в смертельном пике, чуть не простившись с остатками того анисового пойла, которым ее накачали перед поездкой в деревню. Поль с трудом сдержала рвотный порыв, вспомнив о ткани, натянутой ей на лицо. Да и брезгливость немцев стоило держать в уме. Если она изольется желочью на чьи-то блестящие лакированные сапоги, вероятнее всего, ее просто вышвырнут из самолета без какого-либо суда и следствия.
Впрочем, отвращение, которое к ней питали окружавшие ее нацисты, спасало ее и от их посягательств на девушку, одетую, как представительница древнейшей профессии. Она пыталась вторгнуться в сознание сидевшего ближе всех тюремщика, но тщетно. И вовремя вспомнила предостережение Монстра – не прибегать к использованию своих сил, когда организм сильно истощен. В любом случае, прочитай она мысли, она все равно не смогла бы понять, о чем он думает, ведь вряд ли он разговаривал по-немецки, а внутренний монолог предпочитал вести на ее родном языке. В том, что французский был ее родным языком, Поль сильно сомневалась, слишком тяжело он давался ей в освоении.
Теперь она думала об этом с умилением. Вспоминала нелепые и стыдные моменты, когда в Алжире училась читать, и даже Фалих смеялся над ее ошибками и жалкими потугами. Он то был куда талантливее в освоении языков и неправильные глаголы не вызывали у него такого суеверного ужаса. Поль в какой-то момент совсем отчаялась и стала предпочитать книжки с картинками, помогавшими хоть немного домыслить непонятную ей суть слов. Пока однажды девушке не стало чудовищно обидно за себя, и она не закрылась в чулане с толстым потрепанным учебником французской грамматики.