Люди государевы
Шрифт:
— Стоять! — хлопнул ладонью по колену Немчинов и вскочил на ноги.
— Спорила вошь с блохой… Эх, казаки, о том ли надобно печься, чей род правильней… Все под Богом ходим…
Жаденов и Терехов опустили сабли. Тяжело ступая, Немчинов поднялся на крыльцо и сказал:
— Будете петушиться, запру порознь… Ступайте все до утра.
Бессонной оказалась эта ночь для Ивана Гаврилыча. Тяжело было на душе. Странным образом ссора казаков помогла сделать выбор. Если еще вчера его волновало, поменяется ли что-то вокруг, в этом царстве чужебесия, после его смерти,
— Казаки, хлеба и другого провианта у нас на неделю осталось, а коли впроголодь, то на две… Что скажете?
— Че тут скажешь! — сказал сотник Борис Седельников.
— Сидеть — пропадать, и выйдешь — не поздоровится!
— Коли тут пропадать, может, выйти лучше, авось простят, — задумчиво сказал Иван Жаденов.
— Они те простят! — ехидно вставил Иван Падуша.
— Ты-то сам что, Иван Гаврилыч, думаешь? — спросил Седельников. Немчинов ответил не сразу.
— Мне обратного ходу нет… Я над вами голова, с меня и спрос другой! А уж грешной плоти моей, боюсь, черных расспросов не вынести… Заставят покаяться, а пред кем каяться, пред слугами антихристовыми! Не быть тому — жечься стану!.. Мы пред Богом все едины, кажный волен, как его душе угодно: то ли выйти, то ли со мной остаться… На смерть, что на солнце, во все глаза не глянешь.
Казаки крепко призадумались, хотя иные всю ночь глаз не сомкнули, а сомнения не разрешили: сжечься немудрено, а вдруг милостивый указ выйдет… Только старики Яков Заливин да Михайло Третьяков сразу гореть решили.
А на другой день перед обедом у ворот с белой тряпицей на конце шпаги появился капитан Ней и объявил, что имеет важное известие, просил пропустить во двор.
Немчинов велел открыть калитку.
Капитан Ней повел разговор, что-де вины всем прощены будут и что полковника Немчинова губернатор требует для разговору.
— Все ваши разговоры на виске кончаются, — сказал Немчинов.
— Мне не верите, бумага есть. Вот инструкция из Тобольска от губернатора полковнику Батасову, — подал он Немчинову инструкцию. Тот передал ее Падуше и велел прочитать.
— Вот тут написано, что для разговору и тесноты не чинить, — ткнул Падуша пальцем в середину одного листа.
— Инструкция не указ, от нее и отпереться можно, — сказал Немчинов.
— Коли не верите бумаге, пусть кто-нибудь выйдет, кто рядом живет, сами увидите, трогать его не будут, — пришла в голову Нею счастливая мысль.
— Что, Иван Гаврилыч, давай-ка я выйду, — сказал Иван Падуша, — а вы поглядите за домом моим.
— И я с тобой выйду, — сказал неожиданно Василий Кропотов.
Когда капитан Ней с Падушей и Кропотовым вышли за ворота, Немчинов воскликнул столпившимся казакам:
— Сей бумаге и словам не верю и буду жечься, а вы как похотите!
— А Падуша-то в свой дом пошел один! — крикнул Федор Терехов, выглядывавший из-за заплота.
Полковник Немчинов,
Иван Падуша подкидывал над головой своего сына-годка, когда в дом к нему вошел полковник Батасов. Жена Падуши, Анна, и Василий Кропотов, собиравшийся бежать к Дашутке, встревоженно взглянули на него. Анна забрала у мужа сына.
Полковник сел к столу и сказал:
— То верно вы сделали, что вышли… Другие по сему что думают делать?
— Кабы указ был, так все б вышли… Так до утра думать
— В инструкции слово губернатора… Князь Черкасский держит… Ладно, из дому не уходите, во дворе чаще показывайтесь, чтоб видели товарищи, что тесноты вам никто не чинит и впредь чинить не будет… Полковник Батасов встал и вышел.
Узнав о выходе Ивана Падуши, к нему в дом пришли соседи — отставной солдат Константин Архипов да племянник полковника Немчинова, Иван Андреев, сын Немчинов.
— Че там деется, Иван? — спросил Архипов. — Страдальцы стоят на своем?
— Стоят-то стоят, да без еды много не настоишь! Димка-калмык половину хлеба испортил, прежде чем выйти…
— Как испортил?
Падуша рассказал.
— Гада, значит, пригрел на груди, Иван Гаврилыч! Сколь волка ни корми… — сказал Архипов.
— Да вот инструкцию показали, где писано, будто полковника Немчинова в Тобольск губернатор для разговора требует. Только Иван Гаврилыч жечься решил, той инструкции словам не верит.
— Сам-то веришь, что тебя не тронут? — спросил Немчинов.
— Да где… На сына шибко хотел поглядеть… Кабы не он, не думая пошел бы в огонь!
— Как им верить! Кто под письмом подписался, тех хватают, дома запечатывают, бабы и дети ступай, куда хошь!..
— Хватают, говоришь? — погрустнел Падуша.
— Хватают… Шлеп-нога, сучка, с Верещагиным из кожи лезут. Кабы я был о ту пору в городе, тоже бы подписался, постоял бы за веру истинную! К отцу Сергию бы уйти, да разе ныне уйдешь? На всех дорогах конные татары рыщут… По земляному городу солдаты стоят. Всех, кто без бумаги рукой полковника Батасова, хватают…
В горницу вбежала Дашутка и не стесняясь кинулась в объятия Василия Кропотова. Архипов отвернулся и, выглядывая в окно, проговорил:
— Ишь, сколь их понагнали, будто мураши, снуют!..
Едва свет из оконца, где работал Василий Казачихин, делался таким, что можно было различать полутона красок, брался снова за личное письмо на своей иконе. Душа его радовалась. После встречи с Дашуткой он работал споро, и даже то, что их дом окружен солдатами, мало его трогало.
В этот день еще раз проверил, так ли вышло вохрение лика, которое он вершил плавью, и остался доводит: переходы из одной силы тона к другой были незаметны, и взгляд радовался прозрачности охры. Уже были нанесены рефтью и глаза, и брови, и сажевый ирис зрачков внимательно-напряженно вперялся с доски, казалось, прямо в душу Василия, повергая в смятение своей знакомостью и недосягаемой отдаленностью.