Люди государевы

Брычков Павел Алексеевич

Однако Степан Неверов упрямиться не стал, челобитные подписал, хотя и держал обиду на Бунакова, что он не учинил следствие по неудачному зимнему походу на калмыков.

Прона же Вершинина посадили под арест в чулане съезжей избы, заявив ему, чтоб готовился к пытке. В чулане он оказался не один. Там уже сидел арестованный прошлым днем казаками сын боярский Иван Петров. Ему надоело прятаться, тем более что он отдал Бунакову челобитную о признании государевых грамот, которую хотел везти в Москву, но казаки того не знали и помнили, что Ивана Петрова

надо найти.

— За что тя Пронька сюда? — спросил Петров.

— Челобитную не стал подписывать, чтоб печатка Бунакова была заместо городской печати!.. Он мне за то руку спортил!.. А ты за что?

— Я тож за челобитную о том, что мы государеву указу не противники… С Ильей сговорился, отдал ему ту челобитную, пытки избежал…

— Как бы мне пыток избежать… Испортят, здоровье не вернешь!..

— А ты откупись, дай Илье денег…

— Не возьмет, поди…

— У меня же берет… Сказал, выпустит за тридцать четыре рубля и двенадцать четей ржи…

— У меня нет столько денег… Рублей десять наскребу, разве…

— Вот и отдай их! Здоровье дороже…

Бунаков взятки принял, и через три дня освободил обоих.

Глава 33

Илья Бунаков сидел в съезжей избе и думал, — в последнее время все чаще — что, пожалуй, при Щербатом и Патрикееве жилось ему спокойнее. А за троих службу тянуть дело непростое, то одно, то другое дело требует скорого исполнения.

В избу вошли пешие казаки Иван Арефьев и Осип Хомутин. Замялись у дверей.

— Чего вам? — нахмурился Бунаков.

— Илья Микитович, объявляем государево слово и дело ни Тимошку Проухина! — сказал Арефьев.

— О чём государево дело? — настороженно спросил Бунаков.

— Тимошка называл при нас Фильку Крылышкова Сибирским царем!..

— Чего ради? — изумился Бунаков.

— То нам не ведомо, — ответил Хомутин. — Сидели мы у Фильки, пиво пили… Приходит Тимошка Проухин и говорит: «Ты, Филька, нынеча в Сибири другой царь!»

Бунаков вызвал денщиков Мешкова и Тарского, приказал арестовать изветчиков и привести в съезжую свидетеля Крылышкова и виновника извета Проухина.

Когда их привели, Филипп Крылышков не стал запираться, подтвердил, что Тимошка называл его Сибирским царем, а почему — не ведает… Крылышкова посадили за караул вместе с изветчиками. Всех троих следовало пытать, коли под пыткой Проухин не сознается в своих непотребных словах.

— Пойдешь на виску! — закричал на Проухина Бунаков. — Чего для ты Фильку Крылышкова Сибирским царем величал?

Проухин побледнел и взмолился:

— Илья Микитович, не подумавши ляпнул!.. Захожу к ним, они пиво хлещут, а Филька в кресле с высокой резной спинкой развалился, будто на троне, вот я и ляпнул, что он как Сибирский царь!..

— Кожей ответишь за свой долгий язык!

— Илья Микитович, смилуйся! Безо всякого умысла ляпнул!..

Бунаков задумался и сказал:

— Слово не воробей!.. Челобитные мирские подписал?

— Подписал, подписал… И о

печати, и городскую… Илья Микитович, я от мира не отстану и с тобой буду завсегда!

Бунаков постучал пальцами по столу и приказал подьячему Захару Давыдову:

— Напиши за этого полудурка повинную челобитную, что-де те слова он говорил пьяным обычаем, будучи без памяти… Как руку приложит, всех арестантов по сему извету отпустить!

— Благодарствую, Илья Микитович, век помнить буду!.. — расшаркался было Проухин, но Бунаков оборвал его:

— Не болтай языком, не то лишишься его!..

Через день, в 9-й день апреля, в дом Бунакова пришел поп Борис. Под глазом у него был лиловый синяк. Он то и дело охал и хватался за бок.

— Илья Микитович, прими жалобу на Григория Подреза! Изувечил меня, едва живота не лишил, лаял непотребными словами…

— За что избил, ведь он твой духовный сын!

— То-то, что духовный сын мой!.. Позвал, будто для исповеди, а потом кулаками и ногами стал потчевать… — страдающим голосом продолжил Борис.

— Так из-за чего бил-то? — в нетерпении добивался Бунаков.

— Грит, пошто ты, старый хрен, не уговорил Осипа покаяться перед миром!.. Я-де предлагал от извета на него в обмен отказаться… А как я воеводу уговорю, ежели он не хочет? Вот отец Меркурий тоже уговаривал, не уговорил…

— Плохо, грит, уговаривали, и — в рожу мне!..

— От меня чего хошь?

— Накажи его, чтоб неповадно было!..

— Ты чего меня по пустым делам дергаешь? И без тебя забот полон рот! Не за что его наказывать!..

— Как не за что? Разе можно безвинного человека бить? Ты же власть!!!

— А может, ты и вправду плохо уговаривал аль вовсе не уговаривал Осипа! Челобитные-то наши не подписал!..

— Побойся Бога! — воскликнул Борис и, зло прищурившись, бросил: — Поноровку чинишь! Не хочешь, так подам челобитную князю Осипу и дьяку Ключарeвy…

— Что-о-о? — вскипел Бунаков. — Я те подам!.. Ларька, помоги! — крикнул он своему холопу Лариону Дмитриеву.

— Посидишь сутки в погребе!

— Нельзя меня в ледник! Я в летнем одеянии!..

Как ни упирался Борис, вдвоем они закрыли его в погребе.

Когда пошли к дому, во двор вбежал запыхавшийся Тихон Хромой.

— Беда, Илья Микитович! Зелейный погреб затопило!

Холодок пробежал по спине Бунакова.

— Что с порохом?

— К нижним плахам вода подступает!

Годного пороху в городе было в обрез. Два года тому назад по просьбе Осипа Щербатого в город доставили пятьдесят семь пудов пороха для пищалей и более тридцати семи пудов пушечного пороха. Однако еще при Щербатом сей порох отсырел. Ему надо было делать перекрутку. Нашлись в Томске и зелейных дел мастера, кто мог перекрутку сделать: из иноземцев Лаврентий Бжицкий и казак Ивашко Живец. Но нужна была для такого дела селитра. Бунаков написал о селитре в Сибирский приказ и ждал, когда ее пришлют. Но теперь и этот порох надо было спасать.