Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
Было подчас и так, что ему перечили, советовали, особенно Хоня, Хведор
Хромой, Хведорова Вольга, и он, хоть и спорил, нередко прислушивался,
менял свои решения. Правда, делал он это неохотно и с чувством неловкости,
будто это принижало его, обнаруживало его неполноценность. В такие минуты
очень помогал Хоня, умевший вовремя прийти на помощь, превратить
неприятное в веселое, шутливое. Подчас и на безрыбном болоте поймать
что-то можно; так, мол,
Как бы там ни было, Миканор всему был управой, головой, - как потом
поняли, и бригадиром, и счетоводом, и председателем. Что помнил, а что
заносил в тетрадь: и сколько чего намолочено, и кто намолотил, и кто где
работал. Сам лично ставил каждому за день "палочку", по которым, говорил,
будет видно, кто сколько работал.
Благодаря особому значению Миканора и Миканорова хата все больше
становилась как бы центром для тех, кто пошел в колхоз. Сюда собирались на
собрания, посовещаться; нередко и без надобности приходить в Миканорову
хату теперь стало привычкой. Вечерами здесь постоянно светились окна,
слышался гомон, колхозники обсуждали что-то; иной раз, случалось, без
Миканора, - когда Миканору приходилось пропадать вечерами в Олешниках или
в Юровичах.
Раз или два в эти вечера непрошенный заходил в Миканорову хату Глушаков
Степан. Сидел он обычно молча, почти всегда только смотрел да слушал.
Миканору не по душе были эти его посещения, но председатель молчал: в хату
приходило немало и других посторонних, да и секретов особых здесь не было.
Так что прогонять хлопца не было причины.
Однако через несколько дней Степан появился во дворе утром, стукнул
дверями, вошел в хату. Миканор еще не успел глаза протереть после сна,
спросонья сопя, натягивал сухие, запыленные сапоги, взглянул исподлобья,
недовольно.
– Чего пришел?
– спросил он, не ответив на приветствие.
Парень с видом неловкости - притворяется!
– стал у дверей, начал мять в
руках шапку.
– В колхоз... Проситься в колхоз хочу...
– В колхоз?!
– Миканор посмотрел на него, будто хотел понять, что он
задумал. Поинтересовался неприязненно: - Чего ето?
– Как все. Жить.
Миканор встал, надавил на задник сапога. Опять посмотрел проницательно:
– Кто ето научил тебя? Батько или Евхим?
Степан еще больше смутился, покраснел.
– Сам я...
– Сам?!
– Миканор пристально взглянул на Степана: думал найти дурня!
Сказал спокойно, насмешливо: - Иди скажи отцу или брату,.. Скажи: мы не
такие дурни, как он думает!
– Чего?
– не понял
глуповатое выражение.
– Скажи, пусть сам придет!
– жестко произнес Миканор.
– Чего? Он и меня не пустит...
Миканор собрался идти мыться.
– Вы мне... не верите?..
Миканор рассердился:
– "Не верите? Не верите?" Знаю я вас! Твой отец тоже сиротою
прикинуться умеет!.. Слезу пустить!..
– Мне батько не указ. У меня своя голова, - в Степановом голосе
послышалось упрямство.
– И Евхим мне не пара!
– Пара не пара, а одного поля!..
– На одном поле разное расти может. Не обязательно - какой батько,
такой и я.
– Не для вас ето! Ясно?
– нетерпеливо перебил Миканор.
– Дак... как же мне?
– Степан ссутулился, будто просил о пощаде.
Миканор почувствовал жалость к нему. Он потому и злился, что все время
одолевала отвратительная жалость. Какой не должно было быть. Переборол ее,
отрезал:
– Не путайся в ногах! Вот как!
Зачерпнул корцом воды и наклонился над корытом. Уже за спиной услышал
неожиданное:
– Дак... бывайте здоровы!..
Хорошо, не было в это время матери в хате. Когда вошла, спросила, зачем
приходил Степан, Миканор только махнул рукой. Знал, что матери лучше не
говорить об этом.
Весь день было не по себе: назойливо преследовало ощущение вины, словно
нечестно, дурно обошелся со Степаном.
Никак не мог отделаться от мысли, что Степан и отец его - разные люди,
что из Степана, не секрет, мог бы выйти толк.
Поддержал в себе прежнее убеждение: то,что может быть, еще не значит,
что - обязательно будет; что Степан не может - если захочет отец - не
пойти за ним, за Евхимом, за всем кулацким кодлом. Убеждал себя: правильно
сделал, так и надо. Старался не признаваться, что жестко обошелся со
Степаном, нетерпимым был особенно потому, что Глушаки - за это уже не раз
цеплялась мать - хоть и не близкие, а свояки. Он и матери говорил и сам
думал, что считать таких свояками можно только в насмешку ему; однако, что
там ни говори, родство все же какое-то было и, что ни думай, какую-то тень
на него бросало. Сознание этого вызывало у него особенную злость на
Глушаков, будто они хотели подкопаться под него таким способом. Поэтому
считал, что с ними надо быть особенно твердым, беспощадным. Поэтому не
хотел, чтобы разговор со Степаном знала мать.
Нередко проводил вечера в Миканоровой хате Андрей Рудой. Сосал свои