Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
он не замечал ничего.
Жгло, щемило: "Каждый командует, кому охота", "Ты - еще не власть",
"Права не имеешь!" Думал мстительно:
"Я покажу тебе, "каждый" я или не "каждый"! Арап какойнибудь или
властью поставленный за село отвечать! Нет у меня права или есть право!..
Держится еще как! Как и в самом деле - закона на него нет! Хуже Глушака
старого! Тот хоть промолчит! А етот - открыто! Не признает нинего!..
Что ж, подожди, увидишь! Покажем, есть
Утром, еще сквозь дремоту, услышал: мать сказала отцу - Василь сеять
собирается. Быстро встал, оделся, вышел на крыльцо: на Дятловом дворе -
запряженный конь, на телеге - два мешка. Как раз в это время Дятел вынес
короб - севалку. Спешил.
Сразу заметил Миканора - недовольно отвернулся. Сунул севалку в передок.
Миканор сошел с крыльца, стал у забора.
– Куда ето?
Дятел неприязненно глянул исподлобья, промолчал. Делал вид, что
поправляет мешок.
– Сеять?
Опять промолчал. Нетерпеливо взглянул на хату: ждал кого-то.
– Смотри - предупреждаю: пропадет!
– Попробовал подступиться
по-доброму: - Слышь ты, ей-богу. Рассуди головой своей! Брось ето, иди к
нам. Будет тебе земля! Все будет!
– Чего ты пристал!
– сказал Дятел.
– Дыхнуть не дает!
– Дыши сколько хочешь. Только, не секрет, знай: и мы дышать хочем. Ясно?
– Ето из-за тебя трудно всем!
Дятел бросил недовольный взгляд на хату и решительно направился к ней.
Долго не появлялся. Когда Миканор снова вышел на крыльцо, двор был пуст,
телеги не было.
Вечером Миканор узнал: Дятел посеял. "Ну что ж, пусть не обижается!" -
подумал с угрозой, с желанием отомстить.
7
Вечерами в Миканоровой хате часто рассуждали, как обживаться, где что
строить. Когда речь заходила об этом, было заметно: люди оживали, говорили
горячо, перебивали друг друга. Почти всегда такие рассуждения переходили в
спор.
А говорить и спорить было о чем: каких приспособлений и машин
добиваться, какие и где ставить конюшни, коровник, амбар. Высказывались
также соображения, что надо баню, конечно, и школу, и ясли для детей. И
хоть каждый знал, что все - надо, спорили, что самое важное, с чем
подождать пока, советовали, как это разумно сделать; с чего начинать, куда
податься, чтоб помогли.
Можно было заметить, что спорить об этом люди не привыкли: многие,
особенно женщины, говорили несмело, неловко, как бы просили заранее
извинить. Были такие, что слушали с недоверием, вставляли рассудительные,
не очень добрые реплики: сказать можно все!
– но большинство волновалось и
верило, что прикидывают не напрасно.
просто возмущало, что кто-то может думать, будто все их намерения - пустая
выдумка; он нисколько не сомневался, что все будет сделано. Он так
рисовал, какими будут Курени через пять лет, что не у одного дух
захватывало. Он словно бы видел уже их своими глазами с широким колхозным
двором, с фермами, где только породистые коровы; с тракторами, что пашут,
и жнут, и молотят, с ветряными двигателями, которые дают электричество на
фермы, в хаты, что забудут не только лучину, а и керосин. Он будто вел по
неузнаваемой куреневской улице, на которой не только не увязают по колено,
а и ног не пачкают, потому что вся она мощеная, а вдоль заборов положены
тротуары. И это при том, что люди ходят не в лаптях или босые, а, не
секрет, как в городе, в сапогах и ботинках. Хорошо было с Миканором в этих
Куренях, и, если кто-нибудь высказывал вновь слово недоверия, так
большинство начинало сердиться.
Такое заглядывание вперед у других, городских людей, называлось
мечтами, В Куренях слова такого не знали, оно казалось не мужицким,
панским, извечно ни к чему было оно в куреневских халупах. Не обрело жизнь
в Куренях это слово и теперь. Те споры, которые велись под тихое мигание
Миканоровой лампы, назывались по-новому - строить планы.
Слова эти охотно и взволнованно обживались в старой, людной хате...
В эти дни в Куренях заинтересовались тем, что Миканор зачем-то стал
ходить на песчаный широкий пустырь за селом, лишь кое-где чуть
подзелененный редкими, чахлыми былками травы, хвоща, разных сорняков.
Пустырь назывался выгоном, но пасли здесь редко, гоняли скотину на другой
край села; здесь же больше играли дети, сорванцы-подростки. Заметили,
Миканор ходит какой-то озабоченный, будто с каким-то намерением; крупный,
неуклюжий, в сапогах, сшитых Хведором, потопчется на выгоне, станет,
осматривает место, словно прикидывает что-то, начнет вымеривать шагами,
перейдет на другое место, опять обдумывает что-то, мерит шагами. И каждый
раз, когда бы ни пришел, осматривает деловито, высчитывает, соображает.
Заинтересованные куреневцы скоро дознались, зачем Миканор так
приглядывается к выгону, добавили к услышанному свои соображения, стали
ждать, что будет дальше. Ждать пришлось недолго: через каких-нибудь
несколько дней - в воскресное утро - появился Миканор на выгоне уже с
толпой колхозных парней, мужиков, баб. Со связкой веревки, с топорами, с