Люди на болоте. Дыхание грозы
Шрифт:
картофельном поле там и тут тускло лоснилась вода. Изредка сапоги
поскальзывались на твердоватой уже и обмокшей земле. Сеяло холодной
осенней моросью, ветер будто мазал по лицу и рукам мокрой тряпкой.
Стылый, с низко нависшими хмурыми тучами, день навевал печаль и
дремоту, настраивал на невеселые размышления.
Но Миканору не было ни грустно, ни дремотно, его переполняла
нетерпеливая, радостная жажда деятельности.
Только сегодня наконец закончила
что проводил он землемера, со всем его инструментом, до гребли, только
теперь мог он, Миканор, простившись с землемером, оставшись один, пойти в
поле, наедине побыть с землей, с большой радостью, в которую и верилось,
и, от непривычки, словно не верилось. Вот и теперь, когда уже окончилось,
когда шел своим, колхозным полем, не мог свыкнуться с мыслью, что все это
– уже не в мечтах, а в действительности - не чье-нибудь, а колхозное поле.
В изношенных, разбитых сапогах, в мокрой поддевке, нескладный, с
плосковатым, поклеванным оспой лицом, на котором в белесых бровях, в
щетине бородки висели капельки воды, окидывал он взглядом поле и
радовался: недаром ходил, добивался в сельсовете и в районе! Добился!
Мысль об этом наполняла его гордостью за свою победу, за себя. На глаза
попалась бывшая Василева полоска, вспомнил, как, давно ли, столкнулся
здесь с Дятлом Василем, как тот, когда предупредил его, что земля отойдет
под колхоз, вызывающе спорил с ним, с председателем колхоза, как прямо
издевательски оттолкнул его, пошел пахать дальше. Шевельнулось злое: и
когда уже комиссия взялась упорядочивать, хотел повернуть по-своему!
Грозился, что жаловаться пойдет, - пускай идет, пускай ходит, пока не
надоест! "Пусть видят, чья сила!
– подумал, припоминая, сколько еще
противилось ему.
– Пусть знают!..А то, что ни говори, - как не слышат
ничего!.. Пусть знают!.."
Он уже смотрел на поле не как на обычное поле, а как на позицию,
отвоеванную у тех, кто недобросовестно захватил ее, кто думал удержаться
на дороге. "Позиция, - думал он, довольный своей победой.
– Позиция - и
очень важная позиция, которая многое изменила в положении обеих сторон!
Которая многих заставит задуматься всерьез, что жизнь поворачивает на
сто восемьдесят градусов!.."
Миканор подошел к Василевой полосе, твердо втаптывая сапогами зеленя,
перешел ее поперек; переходя, выделил из мокрой мглы впереди еще две
зеленые полосы, решил вдруг:
"Перепахать сразу, чтоб не обнадеживала посеявших! Чтоб сразу никакого
следа не осталось! Никакого напоминания и никакой надежды тем,
отрезали!.." С этой минуты Миканор глядел на поле уже е практической
озабоченностью:
уже обдумывал, где и что лучше посеять. "Там - клин жита... А тут,
вдоль дороги, - ячмень... А туда, к болоту, - картошку.
Картошка там всегда родила..." Думая об этом, он будто видел, как
зеленеет широкой полосой колхозное жито, как колосится, шевелит усами
поспевающий ячмень, как рядами бежит до самого болота, до леса картошка...
Шел, вминал стоптанными, разношенными сапогами мокрую, чахлую стерню.
Шел широким шагом, ступал, как хозяин. Победно смотрел на соломенные
стрехи, что показывались впереди...
В тот день Василь был в Юровичах. До последнего дня, хотя и нетвердо,
Василь надеялся, что, может, еще переменится что-нибудь: очень уж тяжело,
почти невозможно было согласиться, примириться с тем, что земли,
единственной полоски пригодной земли, уже нет и не будет. Вместе с тем
нетерпеливо ожидал: какую же, если на то пошло, выделят замену; без земли
ведь, говорили, оставить не должны. Дождался: по милости соседа Миканора
выделили такую, что и смотреть не хочется: почти один песок...
Горюя, грозясь, что так не оставит, что тоже знает законы, Василь
метался в мыслях: что делать, куда податься, чтоб заступились, помогли.
Хорошо знал, что в сельсовет нечего и соваться: там Гайлис да Миканор -
вся власть. Мысли, рассудительно и обнадеживающе, вели в район, к самому
Апейке, который, чем больше размышлял Василь, представлялся ему
единственной, желанной надеждой.
Когда хмурым, дождливым утром, в свитке, в лаптях, осунувшийся, ничего
не видя вокруг, стремительно шагал скользкою греблей, безлюдным ветреным
шляхом, Василь, перебирая в мыслях обиды, которые прибивала к его берегу
нескладная жизнь и которые причинял ему Миканор, не чувствовал отчаяния.
Мысли эти мучили меньше, чем в последние ночи и дни; он думал про обиды с
ощущением силы, с настроением действовать, с готовностью преодолеть,
превозмочь все. Ему представлялось, что обиды эти не так уж неодолимы, не
вечны. Он шел смело, уверенно. Уверенной была не только походка его,
уверенными были его мысли; он еще дорогой резал правду, возмущенно
спрашивал Апейку:
"Так ето быть должно? По советскому ето закону?!" Воодушевленный
убедительностью своих слов, он заранее, с нетерпеливой радостью, видел,
как Апейка тихо, согласно отвечал: "Не по закону. Не должно так быть!"