Люди сороковых годов
Шрифт:
– Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.
– Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.
– Вы чародейка, чародейка!
– говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.
Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в
– А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?
– Секрет?
– повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.
– Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена?
– Увы!
– произнес Вихров тоже веселым голосом.
– При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.
– Отчего же?
– спросила Юлия все-таки весело.
– Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.
– Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?
– Нет.
– Неужели же - фай!
– вашу экономку?
– И не экономку.
– Кто же это?
– проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.
– Одну дальнюю кузину мою.
– От которой вы письма получали?
– проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу.
– Что же это - старинная привязанность?
– спросила она.
– Очень!
– отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы.
– Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.
– Отчего же не за вас?
– говорила Юлия.
– Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.
– Ну, а потом?
– спрашивала Юлия.
– А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.
– Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?
– Теперь - положительно.
– Что же открыло его?
– продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.
– Открыло - мысль и надежда на взаимность.
– Вам, значит, ответили?
– Ответили.
– А как же муж? Он жив еще?
– Жив.
– Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.
Вихров пожал плечами.
– У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.
– Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.
– В чем же?
– спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.
– В том, что она внушила
– Не мог-с!
– отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.
Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.
Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.
– Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.
– Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!
– Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.
– Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.
– Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии.
– Очень-с может быть! Очень это возможно!
– отвечал бойко Захаревский.
– Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит.
– Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.
– И то совершенно возможно!
– ответил тот с прежнею развязностью.
– Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.
– Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.
– Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!
– Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.