Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Ничего не увидишь, - остановил его брат. Он хоть и не знал этого фокуса, но знал, что на кольце ничего увидать нельзя.

– Ах, посмотрите, у меня тоже вошло кольцо в кольцо, - воскликнула m-me Пиколова радостно-детским голосом, державшая в руках два кольца и все старавшаяся соединить их; фокусник только что подошел к ней, как она и сделала это.

– Вы чародейка, чародейка!
– говорил губернатор, смотря на нее, по обыкновению, своим страстным взглядом.

Вихрову ужасно скучно было все это видеть. Он сидел, потупив голову. Юлия тоже не обращала никакого внимания на фокусника и, в

свою очередь, глядела на Вихрова и потом, когда все другие лица очень заинтересовались фокусником (он производил в это время магию с морскими свинками, которые превращались у него в голубей, а голуби - в морских свинок), Юлия, собравшись со всеми силами своего духа, но по наружности веселым и даже смеющимся голосом, проговорила Вихрову:

– А что же вы, Павел Михайлович, не хотите узнать от меня мой секрет, который я вам хотела рассказать?

– Секрет?
– повторил как бы флегматически Вихров и внутренно уже испугавшись. Впрочем, подумав, он решился с Юлией быть совершенно откровенным, если она и скажет ему что-нибудь о своих чувствах.

– Вы знаете, - продолжала она тем же смеющимся голосом, - что я в вас влюблена?

– Увы!
– произнес Вихров тоже веселым голосом.
– При других обстоятельствах счел бы это за величайшее счастье, но теперь не могу отвечать вам тем же.

– Отчего же?
– спросила Юлия все-таки весело.

– Оттого, что люблю другую, - отвечал Вихров.

– Что же, эту неблагодарную madame Фатееву, что ли?

– Нет.

– Неужели же - фай!
– вашу экономку?

– И не экономку.

– Кто же это?
– проговорила Юлия. Голос ее не был уже более весел.

– Одну дальнюю кузину мою.

– От которой вы письма получали?
– проговорила Юлия; рыдания уже подступали у ней к горлу.
– Что же это - старинная привязанность?
– спросила она.

– Очень!
– отвечал Вихров, сидя в прежнем положении и не поднимая головы.
– Я был еще мальчиком влюблен в нее; она, разумеется, вышла за другого.

– Отчего же не за вас?
– говорила Юлия.

– Оттого, что я гимназист еще был, а она - девушка лет восемнадцати.

– Ну, а потом?
– спрашивала Юлия.

– А потом со мной произошло странное психологическое явление: я около двенадцати лет носил в душе чувство к этой женщине, не подозревая сам того, - и оно у меня выражалось только отрицательно, так что я истинно и искренно не мог полюбить никакой другой женщины.

– Но, однако, уже теперь у вас это чувство положительно выразилось?

– Теперь - положительно.

– Что же открыло его?
– продолжала расспрашивать Юлия. У ней достало уже силы совладеть со своими рыданиями, и она их спрятала далеко-далеко в глубину души.

– Открыло - мысль и надежда на взаимность.

– Вам, значит, ответили?

– Ответили.

– А как же муж? Он жив еще?

– Жив.

– Каким же образом? Он должен возбуждать в вас ревность.

Вихров пожал плечами.

– У меня любовь к ней духовная, а душой и сердцем никто и никогда не может завладеть.

– Завидую вашей кузине, - проговорила Юлия, помолчав немного, и едва заметно при этом вздохнула.

– В чем же?
– спросил Вихров, как бы не поняв ее слов.

– В том, что она внушила

такое постоянное чувство: двенадцать лет ее безнадежно любили и не могли от этого чувства полюбить других женщин.

– Не мог-с!
– отвечал Вихров. Он очень хорошо видел, что Юлия была оскорблена и огорчена.

Разговор далее между ними не продолжался. Вихрову стало как-то стыдно против Юлии, а она, видимо, собиралась со своими чувствами и мыслями. Он отошел от нее, чтобы дать ей успокоиться.

Юлия по крайней мере с полчаса просидела на своем месте, не шевелясь и ни с кем не говоря ни слова; она была, как я уже и прежде заметил, девушка самолюбивая и с твердым характером. Пока она думала и надеялась, что Вихров ответит ей на ее чувство, - она любила его до страсти, сентиментальничала, способна была, пожалуй, наделать глупостей и неосторожных шагов; но как только услыхала, что он любит другую, то сейчас же поспешила выкинуть из головы все мечтания, все надежды, - и у нее уже остались только маленькая боль и тоска в сердце, как будто бы там что-то такое грызло и вертело. Окончательно овладев собой и увидев, что m-me Пиколова сидела одна (начальник губернии в это время разговаривал с Виссарионом Захаревским), Юлия сейчас же подошла и села около нее. Вихрову, между тем, ужасно хотелось уйти домой, но он, собственно, пришел спросить о своем деле прокурора, а тот, как нарочно, продолжал все заниматься с фокусником. Вихров стал дожидаться его и в это время невольно прислушался к разговору, который происходил между губернатором и Виссарионом. Они говорили о почтовом доме, который хозяйственным образом строил Захаревский.

– Почтмейстер мне прямо пишет, что дом никуда не годится, - говорил губернатор, больше шутя, чем серьезно.

– Для меня решительно все равно, хоть бы он провалился, - отвечал Виссарион, - архитектор их принял - и кончено!

– Но он говорит, что штукатурка потом уж на потолках обвалилась.

– Штукатурка должна была бы или сейчас обвалиться, или уж она обыкновенно никогда не обваливается.

– Но она, однако, действительно обвалилась, - возражал слабо начальник губернии.

– Очень-с может быть! Очень это возможно!
– отвечал бойко Захаревский.
– Они, может быть, буки бучили и белье парили в комнатах, - это какую хотите штукатурку отпарит.

– Потом, что пол очень провесился, боятся ходить, - как бы больше сообщал Захаревскому начальник губернии.

– И то совершенно возможно!
– ответил тот с прежнею развязностью.
– Нет на свете балки, которая бы при двенадцати аршинах длины не провисла бы, только ходить от этого бояться нечего. В Петербурге в домах все полы качаются, однако этого никто не боится.

– Потом, что земля очень сыра и что от этого полы начало уже коробить.

– Непременно начнет коробить - и мне самому гораздо бы лучше было и выгоднее класть сухую землю, потому что ее легче и скорее наносили бы, но я над богом власти не имею: все время шли проливные дожди, - не на плите же мне было землю сушить; да я, наконец, пробовал это, но только не помогает ничего, не сохнет; я обо всем том доносил начальству!

– Или тоже печи, пишут, сложены из старого кирпича, а тот из стены старой разобран - и весь поэтому в извести, что вредно для печи.