Люди сороковых годов
Шрифт:
– Ваше превосходительство, мне надобно объясниться с вами наедине.
Начальник губернии молча указал ему на кабинет, и они оба вошли туда. Губернатор сел, а Вихров стоял на ногах перед ним.
– Я, ваше превосходительство, имею к вам покорнейшую просьбу: отпустите меня в отпуск, в Петербург...
– начал он.
Губернатор уставил на него удивленные глаза, как бы желая убедиться, что он - помешался в уме или нет.
– Вам въезд в столицу запрещен, - проговорил он.
– Но я прошу это, как особой милости; я буду там и не покажусь никому из начальства.
Губернатор усмехнулся.
–
– Ваше превосходительство, у меня сестра там, единственная моя родная, умирает и желает со мной повидаться, - проговорил Вихров, думая разжалобить начальника губернии.
Тот пожал на это плечами.
– Что ж делать, но я все-таки не могу изменять для вас законов, проговорил он.
– Но неужели же, ваше превосходительство, я здесь на всю жизнь заключен, не сделав никакого преступления?
– сказал Вихров.
– То есть как заключены?
– спросил губернатор.
– Тем, что я не могу воспользоваться дарованным всем чиновникам правом - уехать в отпуск.
Губернатор уставил на него опять как бы несколько насмешливый взгляд.
– Вы не чиновник здесь, а сосланный, - объяснил он.
Вихров видел, что ни упросить, ни убедить этого человека было невозможно; кровь прилила у него к голове и к сердцу.
– Вторая моя просьба, - начал он, сам не зная хорошенько, зачем это говорит, и, может быть, даже думая досадить этим губернатору, - вторая... уволить меня от производства следствий по делам раскольников.
Начальник губернии вопросительно взглянул на него.
– Я не могу этих дел исполнять, - говорил Вихров.
Начальник губернии не говорил ни слова и продолжал на него смотреть.
– Вы заставляете меня, - объяснял Вихров, - делать обыски в домах у людей, которые по своим религиозным убеждениям и по своему образу жизни, может быть, гораздо лучше, чем я сам.
Начальник губернии стал уж слушать его с некоторым любопытством. Слова Вихрова, видимо, начали его интересовать даже.
– Я, как какой-нибудь азиатский завоеватель, ломаю храмы у людей, беспрекословно исполняю желание какого-то изувера-попа единоверческого... говорил между тем тот.
– Что же вы хотите всем этим сказать?
– спросил наконец губернатор.
– То, что я с настоящею добросовестностью не могу исполнять этих поручений: это воспрещает мне моя совесть.
Губернатор усмехнулся.
– Вы напишите мне все это на бумаге; что мне слушать ваши словесные заявления!
– В донесении моем это отчасти сказано, - отвечал Вихров, - потому что по последнему моему поручению я убедился, что всеми этими действиями мы, чиновники, окончательно становимся ненавистными народу; когда мы приехали в селение, ближайшее к месту укрывательства бегунов, там вылили весь квас, молоко, перебили все яйца, чтобы только не дать нам съесть чего-нибудь из этого, - такого унизительного положения и такой ненависти от моего народа я не желаю нести!
– И это напишите, - сказал ему даже как-то кротко губернатор.
– И это написано-с, - отвечал Вихров.
– В отпуск, значит, я никак не могу надеяться быть отпущен вами?
– Никак!
– отвечал губернатор.
Вихров поклонился ему и вышел.
Губернатор, оставшись один, принялся
– Дурак!
– произнес он, прочитав все до конца, и затем, свернув бумагу и положив ее себе в карман, велел подавать фаэтон и, развевая потом своим белым султаном, поехал по городу к m-me Пиколовой.
Он каждое утро обыкновенно после двенадцати часов бывал у нее, и муж ее в это время - куда хочет, но должен был убираться.
Первое намерение героя моего, по выходе от губернатора, было - без разрешения потихоньку уехать в Петербург, что он, вероятно, исполнил бы, но на крыльце своей квартиры он встретил прокурора, который приехал к брату обедать.
– Откуда это вы?
– спросил тот.
Вихров рассказал ему - откуда и, объяснив свою надобность ехать в Петербург, признался, что он хочет самовольно уехать, так как губернатор никак не разрешает ему отпуска.
Прокурор отрицательно покачал головой.
– Ну, я не советовал бы вам этого делать, - проговорил он, - вы не знаете еще, видно, этого господина: он вас, без всякой церемонии, велит остановить и посадит вас в тюрьму, - и будет в этом случае совершенно прав.
– Но что же делать, что же делать?
– говорил Вихров почти со слезами на глазах.
Захаревский пожал плечами.
– По-моему, самое благоразумное, - сказал он, - вам написать от себя министру письмо, изложить в нем свою крайнюю надобность быть в Петербурге и объяснить, что начальник губернии не берет на себя разрешить вам это и отказывается ходатайствовать об этом, а потому вы лично решаетесь обратиться к его высокопревосходительству; но кроме этого - напишите и знакомым вашим, кто у вас там есть, чтобы они похлопотали.
Все это складно уложил в голове и Вихров.
"Напишу к министру и Мари, к Плавину, Абрееву, авось что-нибудь и выйдет", - подумал он и сообщил этот план прокурору.
Тот одобрил его.
– Но вы, однакоже, все-таки потом опять вернетесь сюда из Петербурга? спросил его Захаревский.
– Никогда, если только меня оставят и не выгонят из Петербурга! воскликнул Вихров и затем поспешил раскланяться с прокурором, пришел домой и сейчас же принялся писать предположенные письма.
В изобретении разных льстивых и просительных фраз он почти дошел до творчества: Сиятельнейший граф!
– писал он к министру и далее потом упомянул как-то о нежном сердце того. В письме к Плавину он беспрестанно повторял об его благородстве, а Абрееву объяснил, что он, как человек новых убеждений, не преминет... и прочее. Когда он перечитал эти письма, то показался даже сам себе омерзителен.
– О, любовь!
– воскликнул он.
– Для тебя одной только я позволяю себе так подличать!
К Мари он написал коротенько:
"Сокровище мое, хлопочите и молите, чтобы дали мне отпуск, о чем я вместе с сим прошу министра. Если я еще с полгода не увижу вас, то с ума сойду".
Когда окончены были все эти послания, с Вихровым от всего того, что он пережил в этот день, сделался даже истерический припадок, так что он прилег на постель и начал рыдать, как малый ребенок.
Груня понять не могла, что такое с ним. Грустная, с сложенными руками, она стояла молча и смотрела на него.