Люди сороковых годов
Шрифт:
Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов.
– Вот он идет, отличный малый!
– воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана.
– Ты недавно ведь, чай, из деревни?
– Нет-с, давно!
– отвечал Иван почти обиженным голосом.
– Ведь, в деревне лучше?
– спросил Замин.
– Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки.
– Отличный малый!
– продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване.
–
– Как капустой окормили?
– спросил с удивлением Марьеновский.
– Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо!
– А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх!
– И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись.
– Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель!
– сказал Павел Замину.
– Мастерина первого сорта!
– отвечал тот.
– Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь!
– прибавил он Петину.
Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства.
– Что такое это, что такое!
– восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы.
Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване.
– Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится.
Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей.
– Миленькие, душеньки!
– кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана.
– Представьте гром и молнию!
– Можем!
– произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик.
– Я - заходящее солнце!
– сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
–
– произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек.
– Солнце село!
– воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село.
– Тучи надвигаются!
– восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее.
– Молния!
– воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния.
– А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит?
– произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека.
– Издали погремливает!
– продолжал Замин и представил гром.
– Молния все чаще и чаще!
– и он все чаще и чаще стал мигать глазами.
– Тучи совсем нависли!
– и лицо его сделалось совсем мрачно.
– Молния и гром!
– проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату.
– А человек, в это время, проснулся и крестится!
– воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека.
Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено!
– Это лучше всякого водевиля, всякой комедии!
– восклицал Павел.
– Превосходно, превосходно!
– повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении.
– Вот вам и английские клоуны: чем хуже их?
Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного.
"Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье.
VII
ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ
Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [46] , за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно.