Люди сороковых годов
Шрифт:
Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено.
– Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай!
– говорила она.
Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
VIII
РАЗНЫЕ
У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного.
– Что тебе к ужину велеть приготовить?
– произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором.
– Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти.
– Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел.
– Ну, так вот что!.. Афимья!
– крикнул полковник.
Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась.
– У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены.
Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему!
Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
– Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями.
– И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей.
– Зачем, папаша, это совершенно не нужно!
– говорил Павел, не беря сначала денег.
– Ни-ни! Извольте брать и слушаться!
– прикрикнул полковник.
Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку.
– Теперь пошлите Ивана ко мне!
– крикнул полковник.
Иван, разумеется, сейчас же явился.
– Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!..
И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей.
– Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я?
– отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением.
– Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник.
– Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька.
– Да ведь жарко там, дурак!
– возразил полковник.
– Я - на сеновале. Там важно!
– Там важно!
– подтвердил и полковник.
Ванька ушел.
Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки.
– Вот как, а!
– отвечал ему на это полковник.
–
– продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями.
Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте.
– А, каков шельмец, а!
– говорил он, пришедши в комнату к Афимье.
– Ну, батюшка, известно!
– сказала ему что-то такое та.
Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
– Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно чтобы барину повредить!
– Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом.
– Не бывает у вас - у мошенников!
– продолжал на него кричать полковник.
– За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел.
– А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты!
– возразил ему на это полковник.
– А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел.
– Что это такое, что он говорит?
– спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна.
Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза.
Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу.