Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Батюшка!
– начал он слегка дрожащим голосом.
– У нас очень дурно едят люди.

– Чем же дурно?
– спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое.

– Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать

каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех.

– Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына.

– Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо.

– И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться.

– Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с!
– прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу.
– Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил!

– Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег.

– Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня!
– убеждал его Павел.

– А я хочу - на свои!
– прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить.
– Кирьян! крикнул он.

Кирьян пришел.

– Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть.

– Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано.

– Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну.

– Зачем же мужикам-то задельным?
– спросил даже Кирьян с удивлением.

– А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел.

– И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, прибавил полковник.

– Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина.

Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы.

– И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться.

– Ой, батюшки, милости какие!
– проговорили больше бабы.

– Благодарствуем на том!
– проговорили некоторые из мужиков.

– Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, произнес один мозглявый мужичонка.

– Тебе бы еще и водочки!
– остановили его другие.

– Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат.

– Это точно-с!
– почему-то согласились с ним и некоторые мужики.

Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался на месте.

– А ты отчего не идешь?
– спросил его Павел.

–

Нет, бог с ним! Что, я и свое ем, - сказал он, улыбнувшись, и затем, поклонясь господам, отправился к себе в избу.

Павла это тронуло до глубины души.

"И этот гордый и грандиозный народ, - думал он, - находится до сих пор еще в рабстве!"

Когда Павел возвратился в комнаты, полковник подозвал его к себе и погладил по голове.

– Добрый ты у меня будешь, добрый. Это хорошо!
– произнес старик.
– А вот богу так мало молишься, мало - как это можно: ни вставши поутру, ни ложась спать, лба не перекрестишь!

– Отвычка!
– отвечал Павел.

Религиозное чувство, некогда столь сильно владевшее моим героем, в последнее время, вследствие занятий математическими и естественными науками, совсем почти пропало в нем. Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это - пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут к приходу помолиться, - все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства, то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту к этому чувству; и в первое же воскресенье, когда отец поехал к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа. Полковник ездил к приходу на низеньких дрожках, на смирной и старой лошади. Павел велел себе оседлать лошадь, самую красивую из всей конюшни: ему хотелось возобновить для себя также и это некогда столь любимое им удовольствие. Полковник еле уселся на свой экипаж, а когда поехал, то совсем сгорбился и начал трястись, как старушонка какая-нибудь.

– Папаша, вам беспокойно ездить на этих дрожках, - сказал Павел.

К чести его, надо сказать, что во весь свой последний приезд он относился к отцу с какою-то почтительной нежностью.

– Что делать! На всем другом - боюсь.

– Папаша, старый кавказец, - не стыдно ли вам!

– Да, кавказец!
– воскликнул полковник с удовольствием.
– Укатали, брат, бурку крутые горки.

Павел, к удивлению своему, не чувствовал никакого особенного удовольствия от верховой езды: напротив, ему было и скучно, и неловко. Мостик, столь пугавший его некогда своею дырой, он проехал, не заметив даже; а шумевшая и пенившаяся речонка, на этот раз, пересохла и была почти без воды.

"Нет, эти детские ощущения миновали для меня навсегда!" - подумал Павел, - и тут же, взглянув несколько в сторону, увидел поляну, всю усеянную незабудками.
– "Как бы хорошо гулять по этой поляне с какою-нибудь молоденькою и хорошенькою девушкой, и она бы сплела из этих незабудок венок себе и надела бы его на голову", - думалось ему, и почему-то вдруг захотелось ему любить; мало того, ему уверенно представилось, что в церкви у этого прихода он и встретит любовь! Но кого же?
– Павел перебирал в уме всех, могущих там быть лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.

По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший в самой церкви народ тоже кинулся ему в глаза тем, что мужики все были в серых армяках, а бабы - в холщовых сарафанах, и все почти - в лаптях, но лица у всех были умные и выразительные.

"Не лучше ли бы было, - думал Павел с горечью в сердце, глядя, как все они с усердием молились, - чем возлагать надежды на неведомое существо, они выдумали бы себе какой-нибудь труд поумней или выбили бы себе другое социальное положение!"