Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Нынче Гоголя больше играют!
– произнес Павел, вовсе не ожидая - какая на него из-за этого поднимется гроза.

Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.

– Боже мой, боже мой!
– воскликнул он, забегав по комнате.
– Этот Гоголь ваш - лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова - разве это смешно?" Смешно разве это?
– кричал Александр Иванович.

Павел очень этим сконфузился.

– В комедии-с, -

продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, - где же у вашего Гоголя все это, где?

– У него юмору очень много, - юмор страшный, - возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.

– Да что такое этот ваш юмор - скажите вы мне, бога ради!
– снова закричал он.
– Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?

– Юмор - слово английское, - отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.

– Значит, он сумасшедший!
– закричал Александр Иванович.
– Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста [54] - вся Россия!

Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.

– Не знаю, вот он мне раз читал, - начал он, показывая головой на сына, - описание господина Гоголя о городничем, - прекрасно написано: все верно и справедливо!

– Это вам потому, полковник, понравилось, - подхватил ядовито Александр Иванович, - что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.

Михаил Поликарпович весь вспыхнул.

– Это вы, может быть, побирали, а я - нет-с!
– возразил он с дрожащими щеками и губами.

Александр Иванович засмеялся.

– Знаю, мой милый ветеран, что - нет!..
– подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу.
– Потому-то и шучу с вами так смело.

Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.

– Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, - отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.

– Делал-с!
– отвечал он самодовольно.
– Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной - холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн [55] ни наряди их, а все сейчас видно, что - мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках - ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?

Павел

был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.

– А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили?
– спросил он уже более смелым голосом.

– Немножко-с!
– отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь.
– Вы видали самого Каратыгина на сцене?
– спросил он Павла.

– Сколько раз, когда он приезжал в Москву, - отвечал тот поспешно.

– Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, - сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.

Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.

– Что врет-то, экой враль безумный!
– проговорил он.

Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.

– Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, - начал он, - во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.

– Как патриарха?
– воскликнул Павел.

– Так-с, - отвечал с грустью священник.

– Спьяну все ведь это творил!
– подхватил полковник.

– Конечно, что уж не в полном рассудке, - подтвердил священник.
– А во всем прочем - предобрый!
– продолжал он.
– Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!

На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.

– Вы знаете сцену Федры с Ипполитом?
– спросил он Павла.

Тот поспешил сказать, что знает.

Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что - дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит - как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.

– Что, похоже?
– спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.

– Похоже, только гораздо лучше, - произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.

– Я думаю - немножко получше!
– подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, - потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я - барин, а он - балетмейстер.

– Вот это и я всегда говорю!
– подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство.
– Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!