Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Может быть, - произнес Неведомов, закидывая голову назад, - но я больше уж никогда не могу возвратиться к прежнему чувству к ней.

– Погодите, постойте!
– перебил его Павел.
– Будем говорить еще откровеннее. С этою госпожою, моею землячкою, которая приехала сюда в номера... вы, конечно, догадываетесь, в каких я отношениях; я ее безумно люблю, а между тем она, зная меня и бывши в совершенном возрасте, любила другого.

– Это - ваше дело, - произнес Неведомов, слегка улыбаясь.

– Но

как же вы не хотите, - горячился Павел, - простить молоденькое существо, которое обмануто негодяем?

– Не столько не хочу, сколько не могу - по всему складу души моей, произнес Неведомов и стал растирать себе грудь рукою.

– И это ваше последнее слово, что вы не прощаете ее?
– воскликнул Павел.

– Последнее, - отвечал глухо Неведомов.

– Щепетильный вы нравственник и узковзглядый брезгливец!
– сказал Вихров и хотел было уйти; но на пороге остановился и обернулся: он увидел, что Неведомов упал на диван и рыдал. Павел пожал плечами и ушел от него. Анне Ивановне он, впрочем, сказал, что Неведомов, вероятно, ее простит, потому что имени ее не может слышать, чтоб не зарыдать.

Это очень ее успокоило, и она сейчас же, как ушел от нее Павел, заснула сном младенца.

На другой день поутру Павел, по обыкновению, пришел к m-me Фатеевой пить чай и несколько даже поприготовился поэффектнее рассказать ей ночное происшествие; но он увидел, что Клеопатра Петровна сидела за чайным прибором с каким-то окаменелым лицом. Свойственное ей прежнее могильное выражение лица так и подернуло, точно флером, все черты ее.

– Прежде всего, - сказал Павел уже с беспокойством, садясь против нее, - скажите мне, отчего вы так сегодня нехорошо выглядите?

– Оттого, что я устала; я сбираюсь сегодня, - отвечала Фатеева.

– Куда?
– спросил Павел, думая, что дело шло о сборах куда-нибудь в Москве.

– К матери в деревню хочу ехать, - проговорила Фатеева, и на глазах у нее при этом выступили слезы.

– Зачем же вы едете туда?
– воскликнул с удивлением Павел.

– Что же мне, - сказала Фатеева, грустно усмехаясь, - присутствовать, как вы будете по ночам принимать прежних ваших возлюбленных...

– Это вам, вероятно, ваша горничная успела рассказать; а сказала ли она вам, кто такая это возлюбленная и почему я ее принимал ночью?

– Потому, что подобные госпожи всегда бегают по ночам.

– Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, - если вам кто-нибудь что-нибудь скажет про меня, то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?

– Ты, я думаю, сам должен знать, что обязан все мне сказывать, проговорила Фатеева.

–

Я с этим, собственно, и пришел к тебе. Вчера ночью слышу стук в мою дверь. Я вышел и увидал одну молоденькую девушку, которая прежде жила в номерах; она вся дрожала, рыдала, просила, чтоб ей дали убежище; я сходил и схлопотал ей у хозяйки номер, куда перевел ее, и там она рассказала мне свою печальную историю.

– Какая же это печальная история?
– спросила его насмешливо Фатеева:

– А такая, что один наш общий знакомый соблазнил и бросил ее, - сказал Павел.

– Почему же она так прямо и бросилась к вам?

– Потому, что она меня одного тут в номерах и знала, кроме еще Неведомова, к которому она идти не решилась, потому что тот сам в нее был влюблен.

– Как же это - один был влюблен в нее, а другой ее соблазнил?

– Да, соблазнил, потому что прежде она того полюбила, а теперь, поняв его, возненавидела, и молит прощенья у того, который ее страстно и бескорыстно любит.

– Как же вы-то все это знаете?
– спросила его опять насмешливо Фатеева.

– Знаю, потому что она сама мне все рассказала.

– Какая откровенность к совершенно постороннему мужчине! Вам бы, кажется, когда пришла к вам такая несчастная женщина, прийти ко мне и сказать: я бы, как женщина, лучше сумела ее успокоить.

– Ну, извините, я уж этого не догадался, - произнес Павел.

– Сделай милость, не догадался!
– произнесла Фатеева, покачав головой.
– Ни один мужчина, - прибавила она с ударением, - никогда не показал бы женщине такого большого участия без того, чтобы она хоть на капельку, хоть немножко да не нравилась ему.

– Ну, это вряд ли так, - возразил Вихров, но в душе почти согласился с m-me Фатеевой, хорошо, как видно, знавшей и понимавшей сердце мужчин.

– Во всяком случае, - продолжала она, - я ни сама не хочу оставаться в этих номерах; ни вас здесь оставлять с вашими приятелями и приятельницами-девицами. Поедем сейчас и наймем себе особую квартиру. Я буду будто хозяйка, а ты у меня на хлебах будешь жить.

– Я очень рад, это превосходно, - воскликнул Павел, в самом деле восхитившийся этой мыслью. Они сейчас же поехали и на Петровском бульваре отыскали премиленький флигель, совершенно уединенный и особняком стоящий.

– Вот в этой келейке мы и будем жить с вами, как отшельники какие, сказала Фатеева, - и я на шаг не буду вас отпускать от себя.

– Сделайте милость!
– сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью.
– Только зачем, друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода?
– сказал он, когда они ехали домой.

– Потому что мне все кажется, что ты меня мало любишь и что ты любишь еще кого-нибудь другую.