Люди сороковых годов

Писемский Алексей Феофилактович

– Да, мы переехали, - отвечал Павел, распечатывая письмо.

– Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру?
– продолжал допрашивать Макар Григорьев.

– Барыня!
– отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.

"Любезный сын, Павел Михайлович!
– выводил полковник своими каракулями.
– Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина.

Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, - и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".

Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, - и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".

Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.

– Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, - проговорил он.

– А что он, видно, больно строгонько пишет к вам?
– спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.

– Да, чересчур уж!

– Он и мне о том же самом пишет, - прибавил Макар Григорьев.

– О чем это?
– спросил Павел.

– О барыне-то этой, - отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.

– Тсс... тише!
– остановил его Павел.

– Пишет, - начал Макар Григорьев уже шепотом, - чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.

– О, вздор какой!

– И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!

– Что же, ты и не будешь мне выдавать?

– А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.

– Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, - сказал ему с досадою Павел.

Макар Григорьев, однако, не уходил.

– Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!

– Чего ждать? Он не отменит своего приказания.

– Где же тоже, чай, отменить!
– произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.

– Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, - сказал Павел.

– Эх-ма!
– проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами.
– Затем, прощенья просим!
– прибавил он все еще в каком-то раздумье.

– Прощай!
– сказал ему Павел.

Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.

По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но - увы!
– Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.

– Я получила письмо от своего милого супруга, - начала она.

"Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" - подумал Павел.

– Он пишет, - продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, -

чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.

– А вексель разве ты ему еще не возвратила?
– спросил Павел.

– Нет, и никогда не возвращу!
– произнесла Клеопатра Петровна с ударением.
– А то, что он будет писать к генерал-губернатору - это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.

– Все-таки это - неприятные хлопоты, - произнес Павел.

– Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.

У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" - подумал он.

– И ты, пожалуйста, - продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, - если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я - хоть пешком, но уйду к матери.

– Ни за что!
– воскликнул Павел.
– Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.

– Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело!
– произнесла Фатеева, потупляя глаза.

– Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!

Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает - и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной - из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.

– A, monsieur Вихров!
– воскликнул он не без удовольствия.

– Я к вам с просьбой, - начал прямо Павел.

– Слушаю-с!
– воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом.
– Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?

– Есть такой грех, - отвечал Павел несколько в тон ему.

– Хвалю и одобряю!
– произнес Салов.
– Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.

– Вот по случаю этой-то жизни, - начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, - я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.

– О, жестокий родитель!
– воскликнул Салов.
– Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...

– С большим бы удовольствием не говорил, - сказал Павел, - но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.