Магнолия Паркс
Шрифт:
— Они знали! — качаю головой. — Уверена, тем утятам понадобились годы терапии после того, как они увидели все то, что ты делал со мной.
Он игриво смотрит на меня.
— Не помню, чтобы у тебя были с этим проблемы тогда...
Я перевожу на него взгляд и поднимаю подбородок.
— И до сих пор нет.
Его рот дрогнул, и глаза опустились с моих, он прячет лицо в ладонях, покачивая головой.
— Паркс, как, черт возьми, я должен пережить всю боль от нашего расставания после всего, что было между нами?
Я сжимаю губы.
— Травматическая
— На самом деле, я даже рада, что у нас она есть, — говорю я.
Он нежно смотрит на меня.
— У меня была лучшая жизнь, искалеченная тобой.
Мы смотрим друг на друга. Наши глаза говорят больше, чем способны наши рты.
Воздух между нами начинает густеть — как на тропическом острове перед грозой. Тяжёлый и заряженный. Осязаемый.
И, может, это дерево — портал через время и пространство, а может, пальто наконец-то спадает, а может, я просто люблю его несокрушимой любовью.
Его взгляд блуждает по моему лицу, задерживаясь на губах, и это происходит, прежде чем я успеваю понять, что происходит. Мы целуемся, словно волны, разбивающиеся о скалы.
Не знаю, кто из нас — вода, а кто — камень, но его руки повсюду, повсюду на моем теле, под моим белым хлопковым платьем от Bottega Veneta, и я отступаю назад — снимаю с него рубашку, провожу рукой по своим старым родным местам, и вот я уже прижата к дереву, его губы на моей шее, его дыхание острыми гранями цепляет мою кожу, я обхватываю его за талию, наши глаза встречаются. Они всегда зеленее, чем вы думаете, почти цвета листьев этого дерева, под которым мы собираемся сделать это снова.
Он смотрит на меня серьезно, моргая.
— Я люблю тебя, — говорит он, его голос низкий и хриплый.
Я нервно сглатываю.
— Я тоже тебя люблю, — шепчу.
И тогда он толкается в меня. У меня в горле застревает лёгкий вздох, и я касаюсь своим лбом его лба. Я держу его лицо в своих руках, целую его глупые губы, которые так люблю, запускаю руки в его волосы, пока они не запутаются в них.
И мир погружается во тьму. Есть только я и он во всей вселенной. Звёзды взорвались, солнце погасло. Всё проносится как вихрь, и я люблю его, это будто пожар внутри нас, который мы стремимся погасить, а может быть, вовсе не хотим — и я люблю его.
Сожгу это пальто, мне всё равно.
Прикосновение его губ к моей коже похоже на снег, падающий в воду. И это непростительно, что я втянула сердца других в это.
Непростительно, но я это сделала, и мне жаль, и мой разум плавает, пока он прижимает меня к себе, и может, я устала, а может, то, что я снова в его руках, наполняет мои глаза слезами, и весь мир дрожит в унисон с нашими телами, все цветы в этом мире и все другие возможные миры расцветают одновременно, а листья дерева, которое мы любим, шелестят, словно шепчут, что я дома.
63.
Мы остаёмся здесь на ночь — у нас с собой ничего нет.
Ни одежды, ни предметов гигиены. Ничего.
Только мы вдвоём, и, наверное, так оно и должно быть. Таким был план, прежде чем все пошло наперекосяк.
Такая тихая жизнь была в наших планах: прохладная комната, пропускающая ветер через открытые окна нашего маленького дома на берегу океана в городе, что в другом уголке страны, и мы совсем не скучаем по Лондону, ведь вина за это все лежит на нем.
Теперь моя цель — воплотить это в реальность. Этому я посвящу свою жизнь. Освободить нас из этой запутанной, разрушенной жизни в Лондоне и увести туда, где мы станем лучшей версией себя.
Мы не выходим из спальни — той самой комнаты с замком на двери, которым я так и не научился пользоваться — мы просто остаемся здесь. Часами разговариваем, часами целуемся, смеёмся.
Она немного плачет, я немного плачу. Я обнимаю её, кладу подбородок на её живот и смотрю вверх на единственную девушку, которую когда-либо любил, стараюсь не расплакаться снова, потому что держу её так, как мечтал держать с тех пор, как потерял.
Это лучший день в моей жизни.
Мы заказываем пиццу, едим её прямо в постели. Вместе принимаем душ. В душе тоже занимаемся кое-чем. И обратно в постель.
Она засыпает на моей груди, и я, наконец, вздыхаю с облегчением — впервые с тех пор, как потерял её.
Она просыпается на следующее утро и, пожалуй, едва ли не впервые в жизни, я уже не сплю — такого никогда не случалось.
Она всегда просыпается первой, но, думаю, вчера я ее действительно истощил, ведь Паркс проспала до обеда, а я не пошевелил и мышцей, пока её глаза не начали медленно открываться.
— Не сон, — она улыбается.
Я целую ее.
— Не сон.
Она извивается ближе ко мне, прислоняется своим лбом к моему.
— Паркс? — смотрю на нее.
— Ммм?
— Это же оно, да? — и мне становится чертовски неловко, потому что мой голос звучит более нервно, чем хотелось бы. — Мы с тобой в отношениях. Больше никакого секса с другими. Да?
Она кивает.
— Я покончу со всеми девушками и прочим дерьмом, а ты — больше никакого Тома.
— Больше никакого Тома, — повторяет она, кивая.
И я почти замечаю тень печали в ее голосе. Не буду себе надумывать, ведь знаю, что они сблизились.
— И ты простишь то, что я совершил? — спрашиваю, ища ее лицо.
Она снова кивает.
— Окончательно? — она кивает. — И никогда не будешь вспоминать об этом в ссорах, — она закатывает глаза. — Даже если ты никогда не получишь тех ответов, которых хочешь от меня? — оцениваю ее взгляд. — Ведь тех ответов не существует.
Она размышляет над этим.
— Хорошо, — кивает.
Я киваю в ответ.