Мамонт
Шрифт:
Следствие показало обществу, какие ужасающие натуры могут скрываться в человеческом облике. Вот одна из мелких деталей следствия. Один из арестованных, сын торговца скотом, слывший в своём селе всего лишь баламутом и пьяницей, разузнал о готовящемся мятеже и, на удивление добровольцам, тоже запросился в «баталион». Его прогнали и, кажется, даже поколотили. Тогда он поставил себе цель выслужиться и, не придумав ничего «подходящего» (по его выражению), встретил в лесу ехавшую на велосипеде учительницу. Он раздел её и привязал к дереву у дороги на съедение комарам (на суде заявил, что был пьян и сделал это «озорства ради»). Велосипед и одежду учительницы он продал в городе на базаре, а на вырученные деньги приобрёл седло и ружьё. После этого подвига мятежники приняли его к себе – и той же ночью он очутился под арестом. Учительницу нашли рыбаки, возвращавшиеся с Суры, и освободили было от пут, но она с хохотом стала кидаться на мужчин. Её снова пришлось связать – и она опомнилась лишь в лечебнице. Когда подследственному сказали об этом, он стал доказывать, что всё это «несурьёзно», что лично он «и вшу, и комара, и клопа» терпит сколько угодно и спокойно, что «бабёнку, должно быть, леший защакотил» и т. д. Мужа этой учительницы, комсомольского вожака, за несколько лет до этого застрелил
Колхозным председателем, о котором упомянул чекист, был, конечно, Захар Иванович. Он много лет измывался над селом – и вот, люди обречённо вооружились. А дед мой Кузьма Иванович весьма сдружился с новым священником: у того богатая оказалась библиотека. Опасаясь, что вместе с заговорщиками арестуют и батюшку, Кузьма тайком пробрался к нему и предложил спрятать их с матушкой в своём доме. Да священник успокоил его: «Не бойся, Кузьма, меня не тронут!». И показал мандат, аж самим Лениным в двадцать первом году подписанный.Не знай я устной истории села, то, прочитавши писания сего чекиста, человека с диковинной латышской фамилией, наверняка расчувствовался бы и подумал: как хорошо, что жили и действовали подобные ему люди! Если бы не они, мы пресмыкались бы под ногами у диких мамонтов! Но среди людей, мне подобных, вряд ли найдётся хоть один, не умеющий угадать газетную ложь. Завывающую и матерящуюся училку нашёл перед вечером Кузьма, ехавший с друзьями с Суры – с мешком рыбы в телеге и мокрой сетью. Кузьма давно уже догадался, что женщина одержима, и сейчас решил действовать. Запутал её в мокрую холодную сеть, спровадил мужиков с рыбойпо домам – и помчал к батюшке. Тот, хоть и спросонья был, а понял всё с полуслова. Побрызгал святой водой корчащееся, изломанное судорогами тело и приказал ехать в село Осиново. Тамошний батюшка умело изгонял бесов, но теперь делал это лишь с дозволения маклаковского священника. Подробностей дед Куьма не рассказывал даже мне. Знаю только: смирно пролежав неделю в лечебнице, эта странная женщина вдруг бросила школу и уехала. Через год Кузьме довелось услышать – от священника: служит мадам в Москве, в наркомате просвещения у Надежды Константиновны Крупской.
Сосед мой досаждал когда-то моему деду, а теперь добрался и до меня. Правда, иногда мучила навязчивая мысль, что в целом мамонты оригинальные, смелые и сильные существа, что в иных природных условиях они оказались бы хорошо вписанными в ландшафт, и повыбили их напрасно. Невозможно достигнуть счастья погублением ближнего своего. Эти мысли занимали меня как-то сами собою, и дух мой напрягался от скорби. Когда же я видел Мамонта, приручение реликтовых существ никак меня не прельщало.
Весной садовая дорожка к Мамонтову крыльцу начала зарастать травой. Мы отпраздновали 1 Мая и Пасху, которая пришлась на третье число, и хорошо отметили без Мамонта 9 Мая.Он заявился домой в начале лета. Мы с женой готовились к сессии и сидели над книгами. Как-то вечером я вышел к воротам подымить и вдруг увидел, что к соседскому дому сворачивают с дороги два новеньких чёрных лимузина. Мотор задней машины при всем её внешнем блеске явно работал с перебоями, стучал и троил. Ни одной чёрной «Волги» в нашем городе ещё не было. Даже первого секретаря возили на белой, а председателя исполкома на зелёной. Из передней машины шустро выскочил шофёр моего директора и, ловко метнувшись к правой дверце, с поклоном открыл её. Из машины вылез, покряхтывая, Мамонт. Был он в клетчатой кепке и остроносых модных туфлях. На шее у него лихо сидел малиновый галстук-бабочка. На пальцах посверкивали камнями перстни.Несколько ошарашивало то, что пиджак его украшали орденские планки офицера-фронтовика. Остальное оказалось по-прежнему: дорогие брюки были измяты, а сзади из-под костюма свисали майка и жёлтая рубашка. Мамонт пренебрежительно кивнул мне и велел принести пилу. Но тут из другой машины выбрался мой директор и радостно окликнул меня. Оно и правильно: кто, как не я, местная автознаменитость, мог по достоинству оценить его покупку? Я вернулся, завёл мотор и в двух словах объяснил директору, как тупо его надули. Он не поверил. Тогда я завёл машину Мамонта и уж тут убедил его. Он сник, но воспрянул, когда я растолковал его услужливому, но простоватому шофёру быстрый способ ремонта. И только лишь после этого степенно принёс ножовку.
Увидев, с какой почтительностью «базлает» со мной «магнат», Мамонт пришёл в ошеломление. Директор взял у меня ножовку и начал пилить верхнюю заборную слегу, заодно громко рассказывая мне, как торговал автомобиль и как счастливая судьба свела его с Мамонтом Нефёдовичем. Директор, оказывается, занял у него приличную сумму. Тут Мамонт стряхнул наконец с лица остатки гипноза и кинулся отнимать у директора пилу.Он не только стены штукатурить умел, он даже идеально отреставрировал ненужное ему пианино и по-дворянски украсил его витыми серебряными подсвечниками. А свиную тушу ещё зимой исключительно мастерски закоптил на огороде холодным дымом. Наблюдать его за работой я любил: всякому делу он отдавался истово, будь то наладка бензопилы или замена ступеньки на крыльце и, увлёкшись, забывал обо всём на свете. И сейчас, начиная каждый новый запил, он прикладывал к слеге палец, направлял им ножовку – и не видел, как золотой перстень бороздит камнем ржавое полотно.Мы оттащили в сторону часть забора, и я загнал машину Мамонта в огород. Подъехали ещё несколько «магнатов». Собрались соседские мужики. Мы переходили от одной машины к другой и до глубоких сумерек подробно обсуждали каждую мелочь. Отказать себе в таком удовольствии я просто не мог. По мнению всех, автомобиль моего соседа был выше всяких похвал. Мамонт испытывал блаженство. И оно простёрлось так далеко, что он отвёз нас с женой аж в Горький, в гости к моему другу, а в выходной опять приезжал за нами. Не знаю, как и где он добыл водительские права: даже считать он умел только до десяти, а дальше начинал путаться – но с машиной управлялся неплохо.В одиночку, однако, он никогда не ездил, имел способность засыпать за рулём через каждые полчаса. Штурманом служил ему Керя, но иной раз приходилось рулить и мне. От городской обстановки Мамонту случалось затосковать. Он шёл ко мне и улещивал сгонять на Суру на часок-другой – с удочкой посидеть, «сашлыка изделать», ягодок лесных наискать… Керя, по его мнению, был для этого слишком глуп.
– Дуй-ка один, Нефёдыч! Туда езды-то минут семь-восемь. Чай, не заснёшь!
– О! Скажу затрахторь трюлёвошный на зоне. Закемаришь в ём не в кипеш, бывало, а он мордой в пенёк и упрётся, да и взаглохнит, и ништяк. А тута жа, в натури, саша, асвальд,
В его доме перестали толшиться урки. Наступило спокойствие, если не благолепие. Мамонт обзавёлся пижамой и, сидя со мной вечерами на скамейке, пытался говорить на человеческом языке. И вообще стремился походить во всём на «магнатов». Кушал он в ресторане, а после обеда делал в парке небольшой променад. Затем напивался где-нибудь и дрых до вечера. По сравнению с тем, каким он был прежде, Мамонт стал скрытен и молчалив. А если и разговаривал со мной, то о какой-нибудь чепухе.
– Как падки люди за барахло! – рассуждал он, зевая и почёсываясь. – Оставил мне снаследье Налимка – и враз меня на кутке зауважали. Но не все. Недавно мент опять приканал: изьвинити, Мамонт Нефёдович, но откеля у вас застаринная, ажникскитайскаяспанфороваяспосуда? А снаследье, товаришш вскипитань! За брата, за Инуярия! В натури! И завещанье Налимово ему в рыло! Да коньяку спузырь…
Случалось и так, что даже в обычных обстоятельствах Мамонт вёл себя совершенно непредсказуемо – и примитивно крайне, это само собой, а то и глупо. В один из вечеров на скамейке за «чифой» он вдруг прервал сладкие воспоминанья о дикой юности и поманил сопливого мальчонку из пробегавшей мимо ватаги. Мамонт, кстати, всё время нашего чаепития крутил на пальце довольно длинную и массивную цепочку красного золота. Да я уж как-то не удивлялся. Мамонт весьма обыденно обратился к сопляку:
– Вишь вот ет-ту цапочку-то смедныю, патсан? Хошь иё сполучить?
– Ага.
– Тока, вот, я тия вспоперёк лопаток ей огрею, на спытку, а опосля андам! Ни взлаишь если! – мальчишка шмыгнул носом и убежал, и Мамонт тотчас же о нём «спозабыл», сосредоточиться на чём-либо он, как и прежде, умел далеко не часто. – Тритьёводни ет-то я…за сьпивом в ончирить встал… и ет-то… мотаю цапочкой-то со скуки… И какой-то хрен цоп за иё! Ни дал, вырвал… да по харе иму цапочкой-то!
– Нефёдыч, а цепь-то, ведь, не медная вовсе! Золотая!
– О! – Мамонт моментально скрыл драгметалл в кулаке и упрятал в карман пижамы. И лишь после этого издал привычные дополнительные звуки – то ли плач, то ли смех.
– Ну, ты и позабавил меня, Нефёдыч!
– Вота я адиёт… Дурак… Эт скока дён я на людях цапочкой играл?! Срыжьё-то следоват кочумать! А я и в ристараньях иё мотал, и в ет-той… как иё… спозабыл… О! В спостригации!
– В парикмахерской?
– Ну да. И де тока, де тока я ни сьвитился…Золотое литьво за смедь даржал!
Почти каждый день к нему приезжали одетые по последней моде торговые барбосы из больших городов. Но эту мелочь Мамонт даже и в дом не приглашал – загонял им антиквариат прямо на садовой тропе. Засветиться он не боялся: забор у него был высокий, и сад просматривался только из наших окон. Мамонт выволакивал из сарая ящик, культурно восклицал «о!» и шествовал домой с пачкой денег. Но чаще происходило так, что сначала слышался треск вскрываемого ящика, а потом антиквариат выволакивался в мешке.Иногда Мамонту ассистировал красномордый и расторопный Керя.Однажды разнёсся слух, что отец-покровитель окрестных алкоголиков и пуп кутка – начальник винцеха – проворовался в прах и для возмещения убытка взял у Мамонта полста тысяч под чудовищные проценты. Я склонялся к тому, что слуху этому можно верить. Деньги в этой дикой среде вращались совершенно немыслимые, «лучшие люди» города с апреля и по ноябрь улетали в пятницу к морю, а воскресным вечером прилетали – с семьями, собачками и котятами.
Вскоре Мамонт сошёлся с породистой крашеной блондинкой. В последние годы она была ресторанной директрисой – именно у неё и обедал Мамонт, а в глупой молодости окончила театральное училище. Приёмы игры не растеряла, и Мамонт возлюбил её страстно. К великому нашему удивлению, он позвал нас на свадьбу. Перед гульбищем, которое имело быть в ресторане, совершили автопрогулку за город. Я возглавлял кортеж, вёз невесту и жениха. Рядом со мной восседал наодеколоненный, в шерстяном английском костюме Мамонт. Сзади, под мощным боком невесты, попискивала моя жена. Отросшие седоватые космы Мамонта были по-молодёжному взлохмачены. Когда он поворачивался к невесте, я видел в зеркале его профиль. Мамонт плакал от счастья. И надкушенный его нос морщился, словно хобот.В машине громко звучала музыка в стиле «ретро», в тишине Мамонт не ездил. К тому же, он любил подпевать певцам и певицам, но, будучи не в силах запомнить даже простейший текст, дичайше врал – вот и сейчас, к примеру:
Не для тия ль, дак, в саду моем вишки
Рано што-т начали спеть…
Жена хихикала, а невеста восторженно наслаждалась басом Мамонта, глубоким и сильным.Песня кончилась, завелась другая – и Мамонт вновь заревел:
Али я в твоей судьбе
Ничаво таперь не значу?
Удоржусь и не заплачу!
Спозвони мне, спозвони!
Эту песню Мамонт любил особенно: недавно он провёл домой телефон. И названивал ежечасно – с антикварами сообщался междометиями, с друзьями «по фене», с невестой как бы прилично. Следующий за нами автомобиль вёл засупоненный в зарубежную замшу Керя.Посаженным отцом жениха был сам начальник винцеха. Мы с моим директором были дружками, а Керя – аж тамадой. Мамонту ужасно хотелось, чтобы свадьба прошла «аньтилигенно», и он несколько раз тайно со мной советовался. Уверял, что «за своих» он надеется – люди вполне культурные. И точно, приглашённые урки были отобраны по принадлежности. Они вежливо улыбались, сидели величаво, как лорды, пили «сухость» маленькими глотками и зорко присматривали друг за другом. Гости со стороны невесты, на которых с непривычки не надеялся Мамонт, тоже не ударили лицом в грязь: уж кто-кто, а торговые люди вести себя за столом умеют. Когда поздравляли «молодых», к Мамонту подскочили две дочки и два зятя невесты. Они по очереди бойко расцеловали «папу». Он прослезился и заявил невесте, что всё его состояние со временем будет «ихое». Перед свадьбой я ломал голову, чем бы удивить жениха: никакие подарки не годились, у Мамонта было всё. И я додумался подарить ему перочинный ножик. Когда-то в армии мне вручил эту вещицу – от себя лично – наш генерал, восхитившийся мной на автогонках. Ножик был астрономически дорогой, швейцарский, со множеством прибамбасов, а два его лезвия особой стали вовсе не нуждались в заточке и без усилия рассекали подброшенный лист бумаги. Но главное – на перламутре ручки ножа горели золотом генераловы инициалы и слово «майор». Генерал, конечно, был когда-то майором, но никак не мог знать, что его инициалы совпадут с инициалами Мамонта-лжемайора. Вручая подарок, я продемонстрировал гостям фокус резания бумаги в воздухе.И громко прочитал надпись на перламутре.