Мастерская судеб
Шрифт:
Внезапно он понял, что, глядя ей в глаза, он не видит ни её судьбы, ни её мыслей, не испытывает никаких сверхъестественных ощущений, никаким образом не подключается к ней и никак на неё не влияет – он просто глазеет на симпатичную девчонку и ничего сверх этого в ней не находит. Наверное, это сегодняшняя его стажировка в мастерской так на него подействовала, что все силы, которые обычно копились в нём и спонтанно выплёскивались на окружающих, нашли, наконец, другой выход, и теперь он, опустошённый, разряженный, мог некоторое время чувствовать себя обычным. Как же он, оказывается, отвык смотреть на человека не как какой-нибудь экстрасенс-ясновидец, а как такой же точно человек. От этих простых, но подзабытых ощущений настроение его ещё больше улучшилось, захотелось убедиться в правильности сделанных выводов и ещё раз найти её взгляд, но поезд в этот момент остановился, и девушка на правилась к выходу. Иван застыл в нерешительности, механический голос из динамика призвал его
Сказал первое, что пришло в его дезориентированную голову:
– А представляете, мы с вами в итоге поженимся и внукам потом будем рассказывать историю, как мы познакомились.
Ему тут же захотелось изо всех сил укусить себя за язык, который в самые неподходящие моменты начинал действовать совершенно автономно, но ничего страшного, кажется, не произошло – девушка прыснула, зарделась и помогла ему подняться.
– Сильно ушиблись?
– Да ерунда, не самый сильный удар судьбы, который может получить человек, – ответил он, растирая ушибленную руку – болела она теперь жутко, противной, ноющей болью, пальцы на ней с трудом его слушались.
– Вы так задумались, что проспали свою станцию?
– Да нет, я, собственно, за вами вышел – познакомиться хотел просто, – теперь настала его очередь смущаться и краснеть.
– О, ну вам, можно сказать, это удалось.
– А можно узнать, как вас зовут?
– Ксюша.
– А я Иван, очень приятно.
Помолчали. Он набрал воздуха, чтобы что-то ещё сказать, но тут к платформе с грохотом подъехал новый поезд, и Иван жестом предложил ей направиться к эскалатору. По пути наверх он лихорадочно обдумывал, как завязать разговор. Придумал очевидное:
– А можно я вас провожу?
– Что, до самого дома?
– Да вы не думайте, ничего такого, я не маньяк, честно!
– Ну тогда проводите.
Идти было недалеко, да и стремительно портящаяся погода не способствовала неспешной прогулке, так что поболтать особо не вышло, но даже просто идти рядом было приятно и волнующе, так что, прощаясь, они условились о новой встрече. Домой Иван добирался словно бы в состоянии невесомости.
Придя домой, он оглядел обстановку своего жилища, словно впервые его увидел: всё убогое, старое, разномастное – деревянный пол, выкрашенный когда-то давно оранжевой краской, ныне сохранившейся только вдоль стен; бесцветные обои; неуклюжий шифоньер на тонких ножках враскорячку; продавленная кособокая тахта; хромой трельяж с зеркалом настолько мутным, что вместо отражения оно показывало окно в призрачный, потусторонний мир; пузатый пожилой телевизор, накрытый кружевной салфеткой. Сейчас за окном было темно, но в светлое время суток из него открывался вид на стоящее рядом с домом облепиховое дерево, густо увешанное использованными презервативами, тампонами и чайными пакетиками. Он жил здесь уже второй год. Хозяйка квартиры не так давно получила её в наследство от своей бабушки, дожившей почти до ста лет, из которых последние три она не вставала с постели. Перед смертью она очень долго и мучительно болела, невероятно хватко цепляясь за жизнь, несколько месяцев проведя в состоянии живого трупа, – об этом Иван узнал от соседки, приятельницы покойной, которая считала своим долгом обо всём ему в подробностях рассказать. Он с отвращением посмотрел на постель, на которой когда-то лежала и ходила под себя умирающая, и где она в итоге испустила свой дух. Унылое это было место, но при этом оно обладало одним огромным достоинством, перевешивающим все недостатки, – очень низкая, по московским меркам, арендная плата.
Он прошёл на кухню и принялся сооружать себе ужин. Кухня была под стать комнате: стены, как в подъезде, выкрашенные от пола до середины зелёной краской и выбеленные от середины и до потолка, были покрыты многолетним слоем пыли и жира, на смежной с санузлом стене было непонятного назначения окошко под потолком, старенький облезлый холодильник, носящий гордую грузинскую фамилию, время от времени принимался отчаянно дребезжать противным старческим фальцетом, газовая плитка на три конфорки, на ней закопчённый чайник и массивная чугунная сковорода – ровесники самой квартиры. По пути домой Иван зашёл в супермаркет и, чувствуя острую необходимость чем-то себя побаловать, купил продуктов для небольшого пиршества.
Ночь легко скрыла и растворила в себе все гротескные и уродливые бытовые подробности, так режущие глаз при свете дня. Кухня погрузилась во мрак, освещаемая только синим цветком газа с непогашенной конфорки и подслеповатым уличным фонарём. Сознание, лишённое возможности воспринимать мир в мелких деталях, неуловимо перестроилось, перестало цепляться за микроскопические трещины, сколы и шероховатости, из которых состоит повседневный быт. За ненадобностью истаяли защитные барьеры, которые разум возводит вокруг себя, чтобы без потерь пережить очередной день, и восприятие его наконец смогло раскрыться в полную силу и задышало легко и свободно. Ночь так легко втирается в доверие, подумалось ему.
За весь этот бесконечный, резиновый день он успел передумать бессчётное количество мыслей, испытать массу самых противоречивых эмоций и приобщиться к самым разным потокам энергий, так что его сознанию полагалось быть сейчас взбудораженным и возбуждённым, но, странное дело, едва только он выключил на кухне свет, на него снизошло спокойствие. И оно не имело ничего общего ни с апатией, ни с переутомлением, ни с информационным перегрузом – чувство это было лёгким, ясным и очень естественным, словно в судьбе его всё наконец-то наладилось и встало на свои места, словно все те безумные перемены, что внезапно ворвались в его жизнь, он воспринял как что-то понятное, правильное и само собой разумеющееся. Может, он и вправду давно ждал наступления этого дня, просто в какой-то момент забыл об этом, а теперь вот вспомнил?
Он задумался, а что вообще из себя представляет человеческая память? Почему один из нас лучше помнит прочитанную пятнадцать лет назад книгу, чем начало прошлой недели, другой легко усваивает мелкие технические детали, но не помнит, какие именно продукты ему сегодня нужно купить в магазине, а третий вообще лучше помнит будущее, чем прошлое? Как, интересно, на самом деле работает механизм создания воспоминаний, если два человека могут помнить одно и то же событие совершенно по-разному, если память каждого человека населена ложными образами, если мы умеем помнить то, чего на самом деле не было и забывать реально произошедшие с нами вещи? А люди – как именно мы помним людей? Запоминаем ли мы конкретного человека или всего лишь связанный с ним определённый шаблон, который лежит себе спокойно в нашей копилке человеческих разновидностей, подготовленный для того, чтобы мы могли однажды извлечь его оттуда и примерить на какого-нибудь нового знакомого, с уверенностью наделив его чертами того, кого мы когда-то знали? Почему сегодня в метро они с Ксюшей привлекли внимание друг друга – оба что-то внезапно вспомнили, каждый о себе или о другом?
А ведь в этом персональном каталоге человеческих типажей и шаблонов у каждого хранится и свой собственный образ. Из чего он на самом деле формируется? Кого именно имеет человек в виду, говоря «я»? Вспоминая любого своего знакомого, мы ведь представляем его в определённой многомерной системе координат: как выглядит, как пахнет, тембр его голоса, взгляд, характерная для него цветовая гамма, повадка, осанка, мораль – не трус ли, не подлец, отзывчивый, эрудированный, добрый? Как вёл себя в той или иной ситуации, когда мы имели возможность его наблюдать и делать выводы? Про себя ведь не получится судить по всем этим критериям, но из чего-то же формируется отношение человека к себе – может, это всего лишь отражение того, как воспринимают нас окружающие, или здесь есть второй, более глубокий, слой? Давно ведь, например, уже доказано, что себя прошлого, настоящего и будущего человек воспринимает как трёх разных людей и относится к каждому из них по-разному. Значит ли это, что каждого из этих троих он имел возможность наблюдать, анализировать, запоминать, узнавать в различных ситуациях? Вот откуда оно всё берётся? А ведь есть на свете люди, утверждающие, что помнят свои прошлые жизни, – сумасшедшие или просто они сумели как-то сковырнуть верхний слой памяти и обнаружить под ним ещё один точно такой же?
Память формирует наше мировоззрение и вытекающие из него модели поведения в различных ситуациях. В раннем детстве мы впервые трогаем огонь, обжигаемся и учимся на всю жизнь относиться к нему с опаской – причина и следствие, ясная и логичная цепочка: событие-опыт-воспоминание-отношение. Но откуда тогда берётся ощущение затаённого трепета у мужчины, впервые взявшего в руки оружие или коснувшегося кожи желанной для себя женщины, из какого такого опыта оно происходит? Если хорошенько вникнуть в собственные мысли, то оказывается, что мы помним множество вещей, которых никогда не знали. Наверное, для этого и существует искусство: чтобы хранить в себе более глубокие слои человеческой памяти и в нужный момент помочь человеку до них дотянуться.