Меч и его Эсквайр
Шрифт:
Мой внук, наследный принц Вестфольдский, благополучно перенес первые дни и месяцы своей жизни, во время торжественного крещения и наречения получил имя Моргэйн, то бишь «Морской» (что знаменовало вполне определенные упования короля не только на саму Готию, но и на окаймляющие ее соленые воды) и в дальнейшем процветал в той же мере. На миниатюре, запечатлевшей его в годовалом возрасте, это был точнейший слепок с его матери: легкие золотисто-рыжие кудри, голубые с прозеленью, необыкновенно умные глаза, нежная, без веснушек, кожа. Последнее, как я понял, было либо фантазией живописца, коему лично я заказал работу, либо следствием того, что младенцу не слишком позволяли находиться на вольном воздухе.
Если малютка Моргэйн двигался вперед
И вот когда юному принцу исполнилось четыре года и пошел пятый, мне сообщили, что игна Захира уже не способна долее выносить пребывание на ближнем свете.
Монах, что вышел мне навстречу из ее покоев, не обинуясь пояснил мне суть дела:
– Я принял исповедь высокой госпожи, однако отпустить ее главный грех, о коем мы, впрочем, давно знали, – не в моей власти. Пусть хотя бы указательный палец поднимет и шахаду прочтет. Но вы непременно должны ее выслушать, иначе не будет ей на том свете покоя.
Что это было? Я всеконечно понимал, что моя жена, хотя и возлюбив меня куда более других, гораздо выше ценила покойного Хельмута. Моей любви это не мешало, хотя в последние годы к ней припуталась и напрочь ее вытеснила щемящая жалость. Но ничто – ни любовь, ни жалость, ни расчет – не помешало моей жене выносить и воплотить тот чужой план, который, как я обнаружил в тот приснопамятный день, изъязвил всю ее изнутри.
Ибо она лежала совершенным пластом, бледная и мало похожая на ту женщину, с коей я виделся не далее чем неделю назад. Кровохарканье затронуло, казалось, сами ее кости, постоянный жар, как бы ни был он легок, растопил плоть, точно воск, и дыхание ее стало прерывистым, так что ей удавались лишь короткие фразы. Но как она была невероятно красива, несмотря на все ее муки, – много прекрасней прежнего! Насквозь прозрачная свеча, которая состояла из чистого огня…
– Супруг мой, – произнесла она еле внятно. – У меня больше нет времени. Они, братья святого Франка из Ассизи и сестры Энунны, знали куда больше, чем я. Чем я скажу тебе сейчас. Я так устроена, что могла родить лишь однажды. Это должен был быть совершенный ребенок, дитя короля всех времен. У нас с ним… с Хельмом завязывались лишь простые, даже ущербные. Их не убивали, они сами обращались в пищу внутри утробы… как у диких зверей. Никто не прилагал к тому усилий, поверь мне. Такова была моя природа, почему меня и взяли сюда из приморской страны. Один плод, но наилучший. Только накануне его смерти… Прежде чем заточить себя в тюрьму и погубить, Хельм напоследок вошел ко мне и взял грубо, властно. Почти что силой.
И я не ведала, что наше заветное желание уже исполнилось во плоти, пока ты не накрыл меня, как ястреб куропатку, Арм. Не знала, что уже понесла и сохраню. Оттого и суетились вокруг меня перед родами все, кто знал и оберегал. Моя дочка похожа на тебя – это верно. Только это избирательное сродство, а не общая кровь. Сходство, что рождено вашей обоюдной любовью.
Бахира не твоя, но она чистее чистого, Арман. Поверь. Ей ничто не страшно. Я была как удачный бросок костей, она же – тончайший расчет игрока. Или не игрока даже. Оттого ее и стремились воспитать, и вскормили такой сильной, и вручили под конец истинному королю. Прости, что ты не знал раньше, – я была связана обетом. Тебе хотели сказать другие – ты не понял. Пускай и он тоже меня простит…
Кто, хотел я сказать, – Бог или Хельмут? Или оба?
Так отошла моя жена. Будто Моргэйн, придя в разум, перенял из рук ее эстафету. Будто она ждала, когда ее внук утвердится в мире, чтобы с миром самой его покинуть.
В моей душе мира не было.
Нет, разумеется, я не пытался передать свое знание и свою беду моей Бахире и ее мужу – зачем растравлять раны? Не мог думать о ней как о чужой дочери: невозможно. Не сердцем, не кровью из жил – лишь умом верил в слова моей дорогой покойницы.
Однако лишь спустя годы я до конца понял, что тогда случилось и на что я сам подвигнул Ортоса. Я запретил
Но пока я лишь думал, правду ли сказала мне моя Китана, вольно или невольно сделала она это и верно ли истолковала то, чему ее научили. Мы не склонны менять свои мнения, всосанные с младенчества, – а мое мнение на сей счет было вестфольдским. Кровосмешение – это грех, плод его греховен вдвойне и втройне. Поздно было говорить о том с моей прекрасной матерью и святейшим отцом, размышлял я: возможно, они и они были живы, но навряд снизошли бы до земных несчастий.
И вот я ждал и размышлял. Подстерегал случай.
Моего внука, пока единственного, любили и почитали за ум и красоту, да и просто за то, что он был мал. Прирожденный колдун, говорили о нем без тени осуждения: притягивает к себе мир и любовь так же просто, как дышит. Одни восторги и ликования попервоначалу влеклись за его именем. А над его младенческим челом незримо витали три короны: франзонская, вестфольдская и готийская.
Тем временем подросли, обучились и возмужали мои старшие сыновья, близнецы Джалал и Икрам. Назвали их не по обычаю, не «раб такого-то», а прямым Великим Именем, разделенным надвое, но так Турайа настояла. Были они куда смелее и решительнее меня, да и сестру свою единокровную любили без памяти. И характер их был сходен с именами: гнев и великолепие. Не было никаких сомнений, что уж они-то – истинно мои дети: голубоглазые, худощавые, крепкие в кости. Их длинные светло-русые косы указывали на высокую степень посвящения: новички отращивали волосы, не разделяя на пробор, и лишь много позже собирали в одну туго заплетенную боевую прядь.
Еще через два года мы трое поняли, что подросший Моргэйн оказался не вполне ко двору, как в свое время его отец: слишком хорош собой, слишком упрям и необуздан, слишком нерасчетливо добр.
И тогда мне пришло в голову, что у франзонской и вестфольдской мелкой знати давно бытовал обычай воспитывать отпрысков мужского (редко – женского) пола в чужих, более властных дворянских семьях в качестве пажей или отроков для услужения. Иногда старшего ребенка из богатой семьи отдавали в бедную, даже попросту крестьянскую или ремесленническую малую общину, чтобы он учился понимать тяготы будущих вассалов. Всё это перекликалось со скондийским обыкновением брать от покоренных или не вполне дружеских земель юных аманатов, заложников мира: не ради того, чтобы убить их в случае непокорности их родни (это был ожидаемый, однако самый крайний исход), но дабы вскормить в таком ребенке союзника и друга.
Я вступил в переговоры с его родителями. С королем Ортосом, что снова задействовал себя (жаргонное словцо) в некоем кардинальном и эпохальном сражении. Иначе говоря – ввязался в очередную благую глупость. С королевой Библис, что сетовала на обстоятельства, сделавшие ее, вторично брюхатую, соломенной вдовой. (Солома, впрочем, была золотая.) Она же через своих доверенных людей пояснила, в чем суть проблемы. На одном из морских островов горемычной Готии был небольшой храм некоего святого отшельника по имени Колумбан, который при жизни славился множеством чудес, да и по смерти продолжал исцелять всех без разбору. Многочисленные паломники привыкли путешествовать туда без особенных проблем, однако последнее время их малые кожаные кораксы повадились обирать и пленить какие-то непонятные им пираты. Хотя в благочестивое путешествие не полагается брать какие-либо ценности, этим кое-кто пренебрег. Помимо прочего, таковой ценностью могли быть сами благородные пилигримы, нередко – выходцы из богатых семейств – хотя пока, на счастье, разбойники о том не догадывались. Вот Король Вестфольдский и прочая, и прочая – и захотел как следует показать разбойникам свой норов. Влез в мелкую, но затяжную войну, откуда не собирался пока возвращаться: супругу же оставил регентшей при наследнике.