Меч истины
Шрифт:
и времени поток руками развожу.
Я с тайной, что летит всегда под облаками,
Среди далёких звёзд случайно окажусь.
Я соберу простор,
кусок заката алый,
сияние звезды и сердце из груди –
И поднесу тебе тихонько, чтобы знала,
Чтоб ты сказала мне: «Постой, не уходи!»
(стихи Юлианы Шелковиной)
Прерывается на мгновение, чтобы отпить вина; я не успеваю убрать кубок, уже страстно сожалея. Очи певца формой и выразительностью напоминают глаза краба, я имею возможность представить, как выглядел сам некоторое время
– Извини, не хотел…
Галл смотрит непонятным взглядом, потом машет рукой:
– Безнадёга!
И я снова ничего в этой жизни не понимаю. Велона, почуяв неладное, семенит от одного к другому и тревожно заглядывает в глаза. Томба что-то рассерженно ворчит в углу. Я не слышу, что именно, но догадываюсь, кто виноват. Впрочем, Томба поясняет:
– Одно правило: если ты налил кому-то уксус в вино, никогда не извиняйся.
А там не только уксус. Перец тоже. Пошутил, называется. Вот. Теперь уж точно пора сбежать. Туда, где домашние не станут меня разыскивать. Подхватываю плащ, направляясь к двери. Лугий ворчит недовольно:
– Опять идёшь к своему Мейрхиону?
Я только киваю в ответ. На самом деле Мейрхиона зовут Авл Требий Секунд, он образованный римлянин хорошего рода. Но у него вправду конские уши. Справедливости ради, у него вся физиономия конская – длинная и худая. Мне редко доводилось видеть столь непривлекательную внешность: вислый мясистый нос, шишковатый лоб, гранёное треугольное лицо, чёрные волосы, которые выглядят вечно засаленными. А глаза, пожалуй, даже пугают: глубоко засевшие под тяжёлыми надбровьями, они кажутся тусклыми, как олово. Однако, он умён. Давно я не встречал человека, с которым можно порассуждать о философии, литературе. Требий – обладатель несметных книжных сокровищ, некоторые из них не в лучшем состоянии. Кто-то посоветовал ему обратиться ко мне, зная, что я пишу на двух языках. Мы свели знакомство ещё два года назад, до моей последней отлучки. Узнав о моём возвращении, Требий вновь меня разыскал. С тех пор почти каждый день я разбираю старые свитки. И на время забываю о своих неудачах. Не всё ли мне равно, какие у него уши?
Авл Требий живёт так, словно никогда не покидал Рима. Мне кажется, он тоже пытается скрыться от себя – от причины, что привела его на эту глухую окраину Империи. Дом Мейрхиона выстроен в лучших столичных традициях: прямоугольная планировка с уютным внутренним двором. Мой дом в Равенне был почти таким же. Но когда я вхожу в ворота, в глаза бросается облетевшая штукатурка. А на цветных мозаиках ветер чертит снегом иероглифы. И я понимаю, что уже очень давно комплювий не затягивали тканью от непогоды, и вся эта римская роскошь не более реальна, чем моё мнимое варварство. Мы оба играем в какую-то странную игру в этом городе, где идёт снег.
Требий встречает меня во внутреннем дворе. Он приветлив, но радость никогда не озаряет его глаза. Напротив, мне всё время кажется, будто он ищет что-то тайное: быть может, постыдный изъян внешности или скрытый порок натуры. А я уж сам не знаю, что именно прячу. Может, в самом деле, стать снова римлянином, наследником знатной фамилии? Аркадия давно нет, а Гонорию не до гладиатора, устроившего мелкие беспорядки много лет назад – сейчас,
– Приветствую тебя, Марк Визарий! Ты не откажешься разделить со мной трапезу? Или тебя больше привлекают свитки в таблине?
Это тоже игра – он прекрасно знает, что я рано встаю и по воинской привычке пренебрегаю вторым завтраком. Время застольной беседы, возможно, наступит позже – когда мои глаза устанут разбирать строчки, почти уничтоженные людьми и временем. Тогда я, так и быть, пойду за ним в столовую, и устроюсь на пиршественном ложе, хотя давно отвык принимать пищу лёжа. Просто того требует наша с ним игра, начатая этими словами: «Приветствую тебя, Марк Визарий!»
Сегодня Требий приготовил для переписки свиток, обезображенный огнём; меня сразу берёт сомнение в том, что его можно прочесть. Это даже не свиток, просто разрозненные клочки, которым чья-то терпеливая воля придала вид единого целого.
– Попытайся это сделать, Визарий, - говорит хозяин. – Он стоит того. Я заглядывал в него много раз, пытаясь разобрать, и чаще всего мне попадалось слово «hybris». Ты знаешь, что по-гречески оно означает высокомерие, заносчивость, презрительную гордыню. Мне повстречался также «logos», что означает «слово», но ещё «мысль» и «смысл». А когда «hybris» присутствует в строке «Кронида горделивый замысел», то это заставляет заподозрить в нашем свитке бесценное сокровище!
Он прав, мне тоже не по себе. «Hybris» и «logos» - поединок властной гордыни и озарённой мысли. Только один древний автор взял на себя смелость… Эсхил? Над этим стоит потрудиться!
Знаки с трудом складываются в строки.
– Под сводом небес, где владыка – страдание… - читает Требий, склонившись над моим плечом. – …всевластный рок играет Бессмертными…
Смертными играет тоже, я тому свидетель!
– Это похоже на строфы хора, - подсказывает Требий.
Я вглядываюсь в изувеченные строки до рези в глазах:
– Хор высказывается на редкость смело, если учесть, что в эписодии первом на сцену выходит Зевс.
– Ты не шутишь? – Мейрхион навострил свои конские уши, а в глазах проступило что-то вроде интереса.
– Почему нет? Если наш свиток вправду принадлежит Эсхилу, это не удивительно. В его философии Зевс всегда был носителем идеи порядка, Олимпийской гармонии.
– Однако же, в «Прометее прикованном» он говорит совсем иначе: «В новых руках сегодня Олимп, правит на нём, законов не ведая, Зевс». Идея верховной власти подвергается сомнению, ты не находишь?
Нахожу, ещё бы. Когда у меня случалось время, я, бывало, задумывался над этим. Две правды столкнулись между собой в непримиримом поединке – право власти против права милосердия. Неужели он решился бы свести лицом к лицу их носителей? До сих пор всевластие Зевса звучало опосредованно и подвергалось осуждению. Посягнул ли он изобразить Громовержца, рискуя, что Владыка Богов не будет оправдан?
– Так и есть, - серые глаза Авла Требия разгораются мрачным огнём. – Зевс сошёл с Олимпа.