Меч Шеола

Ярославцев Николай

Спорит не стал. Комаров кормить, так комаров…

Но на всякий случай спросил.

— А зубы от сухарей не заболят?

Но она про такие мелочи и помнить не хотела. И заторопила коня. Даже полянку выбрала сама. Пока расседлывал усталых коней, еду выложила на холстину и для костра хвороста натаскала. Радогору осталось только огонь разжечь.

— Леших ночью не забоишься? Кричать не будешь? — Ухмыльнулся он ей прямо в лицо, с хрустом надкусывая сухарь.

— Сам сказал, один он остался на всю округу. Да и знает он меня. И забоится

он пугать. Берегиня озлится тогда на него. — дерзко ответила она ему. — Или делать ему больше не чего, как добрых людей на дорогах пугать?

— А не добрых?

— Не добрые, те сами кого хочешь напугают. — Снова бойко отозвалась она, готовя постель для них из травы. — А против них мечи наготовлены.

Радогор не мешал ее возне. Сидел, нахохлившись, как старый ворон, уставив не мигающий взгляд, в догорающий огонь, изредка вороша угли. И тогда искры, разлетающиеся из — под его палки, скупо освещали его хмурое, сосредоточенное лицо.

Она же, закончив приготовления, упала в траву, повозилась, устраиваясь удобнее, и позвала.

— Радо!

— Спи, сейчас я…

И голос равнодушный, как из ледника. Словно не он сам Усладой называл.

Не утерпела, поднялась и подсела к нему, привалившись к его плечу.

— Сон из глаз бежит, когда тебя рядом нет. — Дремотно прошептала она. И сама заглянула в огонь, проследив за его взглядом. Показалось, а может сквозь дрему почудилось, что где — то глубоко, глубоко ворочается, злобится черное и страшное.

— Это он, Радо? Урод, о котором ты говорил? Которому все не в лад? — Со страхом спросила она и, не выдержав, плюнула в костер прямо на злобную тварь.

— Нельзя, Лада, в огонь. Обиду затаит тот, кто огнем повелевает. Симаргл.

Лада вздрогнула и, не скрывая тревоги, повернулась к нему.

— Так я же не в него, Радо. В того, другого.

— И все равно. Тот далеко. Даже не знаю, как далеко он. А огонь, вот он. У твоих ног…

Влада сразу присмирела и, от греха подальше, забралась под его руку.

— А какой он, Радо, этот… — Кивнула головой на костер. — черный, который смотрел на меня, будто растерзать готовился.

Радогор наклонился к костру и поворошил угли.

Какой он, Радо?

Радогор пожал плечами.

Сам не знаю. Я, когда его увидел, подумал, что Симаргл на Рода восстал. Как и он, в зверином теле летает по небу и голова птичья. А присмотрелся, ан нет. Оклеветал его. Симаргл себе песье тело берет. А у этого гладкое и, как бы с рыжа. С песьим не схоже. Симаргл, когда к людям является, словно в огне горит и золотом чистым отливает и, кажется, что не он, а сама радость на землю спустилась. Этот же черен, как ночь разбойная, варначья и злоба изливается, задохнуться можно. Одно слово — изгой! Вот он и озлобился на весь свет. И меч поднял.

Лада с усилием отвела взгляд от костра.

— Теперь уж верно не усну. — Уверенно сказала она и потянула его за руку. — Или не Услада я?

— Запомнила таки, что не надо.

— Я

про ворону запомнила. — Тут же многозначительно ответила она. Когда мне надо, я всегда памятливая.

И распустила ремешок подкольчужника.

Ночью Радогору спалось плохо. Громко стонал, несколько раз порывался встать. Но Влада, проснувшись, прижимала его к себе и, с трудом удерживая, как могла успокаивала его. И сама не знала, как ему помочь и не один раз готова была расплакаться от осознания собственной слабости и никчемности. А он все стонал и бился в ее руках. И успокоился только перед рассветом, когда забрезжила тонкая полоска зари по виднокраю. Открыл глаза, а в них сна как не бывало. Привстала на локте и наклонилась над ним, заглядывая в его, сразу осунувшееся, постаревшее лицо Провела ладонью по щеке.

— Не его, родичей видел я, лада. Разбередил, растревожил я вчера своими разговорами глупыми их навьи души. Поторопился злобу свою утолить, убежал и оставил их без погребения. И стонут, плачут они сейчас потому. Что в вирий попасть не могут. Корят, ругают меня, а мне ответить не чем. Так и бродят по городищу, по лесу, а кто поможет им, когда кроме меня не осталось у них других родичей?

А что сказать ему, как утешить? И снова почувствовала себя слабой и беспомощной.

— Вот и тебя перепугал. Как воробышек взъерошилась.

— А мы заедем к ним, Радо. — Нашлась она. — И управим все, как надо. Если придут снова они к тебе, ты им все так и скажи. Или оберегом заслонись.

— От родичей оберегом? — Нахмурился он. — уж лучше я попреки терпеть буду. А заехать, я еще раньше сказал, обязательно заедем. Пусть упокоятся их души, Лада.

И Лада заторопилась, радуясь тому, как все хорошо придумала. Выложила на холстину остатки ужина, сама сбегала к ручью за свежей водой. Своей рукой подсунула ему самый мясистый ломоть кабанины и заставила съесть его без остатка.

– Ты, Радо, больше не слушай меня, девку глупую, а делай, как сам знаешь. Захочешь в трактир ехать, так и вези прямо туда. Это же я потому блажила, что видеть не могу, как смотрят на тебя девки и женки молодые. Бабка Копытиха и то говорит, крепко, де он тебя к себе присушил. А это не ты меня присушил, я сама своей волей к тебе присохла и так, что ногтями не отскрести. Я же без тебя и не живу вроде. Вся мертвая. Ты ночью стонал, а я рядом умирала.

И разревелась, прижавшись к его плечу.

Радогор растерялся. Успокаивал, глядя по голове и по плечам, как маленькую.

— Не присушивал, Ладушка, потому, что сам присох. Ты еще на лодии была, а я уже знал, что моя ты. Сама Макошь наши нити переплела и мне в ухо шепнула, «Иди».

Лада всхлипнула. Глотая слезы и возразила. — я всегда знала. Тебя во сне каждую ночь видела, Ладо мой, и только ждала, когда придешь.

И в седло ее уже посадил, а все твердила.

— Пешком, босая по острым камням за тобой пойду, через огонь побегу. И не охну, не крикну.