Медвежий Хребет
Шрифт:
В институте Ирина дружила с однокурсником Толей Кукленко — самым вихрастым и самым остроумным студентом. Она до сих пор не позабыла его афоризмов. Как это? «Гражданин всегда врал, что его часы никогда не врут». «Гражданин подков не гнул, но гнул свою линию — и преуспевал…» На первом курсе это было для нее верхом остроумия, а на третьем — примитивным и плоским. А Толя привязался к ней, объяснился, просил выйти замуж за него. Она отказала, он здорово переживал. Вот и все…
…Тащить волокушу по снегу было легче. Солнце светило ярко, но уже не грело. Снег днем
И вот наступил час, когда они достигли знакомой котловины. Лиственницы также уже облетели, между деревьями домики поселка внизу хорошо различались. Там было все покойно: Истомин и Кульчицкая запаздывали всего на пару дней, и поэтому никто не вышел в тайгу им навстречу. Человеческие фигурки шагали по улицам, заходили в дома.
Не вышли навстречу — и не надо. Ерунда! Мы сами дошли! Кульчицкая, плача и смеясь, опустилась на волокушу около Истомина, достала из кармана брюк зеркальце и гребешок. Истомин видел близко-близко ее свалявшиеся каштановые пряди, которые она яростно расчесывала, втянутые щеки, бывшие когда-то такими полными, потрескавшуюся и шелушащуюся кожу на исхудавшей, щуплой шее.
— Дайте мне зеркало, — еле слышно попросил Истомин.
Он не узнал себя: желтый, как мертвец, глаза в отеках, оброс щетиной; губы запеклись, черные; усы уже не топорщились. Было жалко себя, Кульчицкую, жалко еще чего-то, чему и слова не подберешь. Он вернул зеркало и спросил:
— Какое сегодня число?
— Пятнадцатое октября… Да, пятнадцатое октября.
— День моего рождения, — сказал Истомин и неудержимо закашлялся. — Тридцать четыре года…
— Так много? — вырвалось у Кульчицкой. — А мне двадцать четыре… На десять лет старше!
— Да, старше, — прошептал Истомин, борясь со слабостью. — И не сердитесь на меня, Ирина. Я очень виноват…
— Я не сержусь, — она произнесла это как-то бегло и, как посчитал Истомин, равнодушно. «Что ж, — думал он, — в сущности она права. В лучшем случае она может питать ко мне одно равнодушие».
Но Истомин ошибался. Кульчицкая понимала, что спасла его, и у нее было ощущение, точно она заново дала жизнь человеку. Подобное чувство испытывают матери при рождении ребенка, но Кульчицкая еще не была матерью и не знала об этом.
Люди в поселке не замечали стоявшую на краю котловины Кульчицкую, и тогда она стала осторожно спускать волокушу по заснеженной тропинке вниз.
НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ
Убирая со стола остатки ужина и посуду, Варвара Михайловна смахнула на пол столовый нож.
— Гость будет, — сказала она и, кряхтя, нагнулась, чтобы поднять нож.
Виктор
— Гость? Как же, жди! Врут твои приметы всегда…
Он сидел перед печкой в плетеном кресле, положив вытянутые ноги на маленькую скамейку, и посасывал обычные после ужина леденцы: это была давнишняя привычка. Синяя в белую полоску бумазейная пижама обтягивала его располневшее тело; на ногах — войлочные шлепанцы. Возраст Виктора Авдеевича определить трудно: в гладко причесанных, будто прилизанных, волосах ни сединки; лицо белое, холеное, с заливным румянцем на щеках, и тоже без единой морщинки. На вид Виктору Авдеевичу можно дать лет тридцать пять, не более, а на самом деле ему было за сорок.
Обсосав леденец, Виктор Авдеевич добавил:
— Да и кто, спрашивается, пойдет в такую погодку?
Погода действительно была не для прогулок. За стенами домика бесновался забайкальский ветер, как это он умеет делать, когда захочет. Он гремел крышей, хлопал калиткой, ломал старые тополя, росшие под окнами. Временами, когда ветер достигал особенно большой силы, домик содрогался от его порывов. Хлестал дождь — первый, весенний, обильный дождь.
Время подходило к девяти. Виктор Авдеевич полистал истрепанный, многолетней давности «Огонек», закрыл трубу в печи, помог жене перемотать нитки.
— Ну, Варюша, теперь на боковую, — сказал он.
Варвара Михайловна пошла разбирать постель, а он прислушался к вою ветра. Непогодь не унималась. Виктор Авдеевич подумал: как хорошо, что они с женой сидят в такой вечер дома, в тепле и уюте.
Сильно стукнуло в ставню. Было похоже, что налетел порыв ветра, но стук повторился еще и еще раз — настойчивый, нетерпеливый.
— Ну вот, — без всякой усмешки сказал Виктор Авдеевич жене и поднялся. — Пожаловал гость… А впрочем, может быть, гостья. Но, так или иначе, торжествуй: примета оправдывается…
— Кто же это? — тихо спросила Варвара Михайловна. Ее крупное одутловатое лицо было недоумевающим и даже испуганным.
— Кто? Незваный гость… А он, как известно, хуже татарина, — отозвался Виктор Авдеевич.
Он накинул на плечи пальто и вышел в сени. Было слышно, как он возился с тяжелым засовом. Через минуту хлопнула наружная дверь, и Варвара Михайловна услышала в сенях два мужских голоса: низкий, гудящий — мужа и высокий, звонкий — незнакомый.
Первым в комнату вошел Виктор Авдеевич, оборачиваясь назад и повторяя на ходу:
— Да кто вы в конце концов и кто вам нужен?
Следом за ним порог переступил паренек лет семнадцати. Парень был невысокого роста, поджарый, с худым скуластым лицом, конопатым, как сорочье яйцо; из-под кепки с немыслимо коротким козырьком торчали рыжеватые волосы; на толстых обветренных губах — улыбка.
Стряхнув с пальто воду, парень, не ожидая приглашения, прошел к стулу и сел. От его сапог на полу остались большие мокрые следы. Виктор Авдеевич почему-то подумал: «Ну и ножка. Не меньше чем сорок пятый размер. Такой ножкой только саранчу давить: много захватит…»