Мертвый мир - Живые люди

Гилл Полина

Смерть Майкла и безумие Лили показывали мне, что любовь бывает настоящей, что она действительно может побуждать к ужасным поступкам, достойным лишь диких созданий. Когда кто-то умирает, тебе кажется, что ты тоже должен…

Смерть моей матери… Да, я знаю это, чувствую. Смерть моей матери лишь говорила о том, что каждого в этом мире затронула печаль, скорбь. Абсолютно каждого, без исключений. Ее слова, надежды, возложенные на меня, напутствия, каждый раз звучали в голове, когда я знала, что запуталась, когда меня мучала совесть. Когда безумия становилось так много, что бороться с ним я почти не могла, ее голос был в моей голове.

Все умирают, все кого-то теряют, и смерть Рейчел Таско показывала

мне, как сиротеют дети. Мой отец просто ушел, сбежал от семейной жизни, находя ее в другом месте, Тони же лишился родителя. Мать умерла, а он это видел, пускай полностью и не осознавал. Родители не должны видеть, как умирают их дети, но и дети не должны видеть смерти родителей. Однако теперь все так и бывает.

Гибель Самира и Ванды, когда открывалась шкатулка мертвых, напоминали, заставляли убедиться в том, что этот мир старается уничтожить счастливых людей в первую очередь. Крохотная девочка, старающаяся запечатлеть все в свой объектив, видела красоту во всем, что происходило вокруг, она была словно святой, пришедшей в этот мир, чтобы помочь. Но мир смеялся, изрыгая гнилые трупы из своего утроба – святые были не нужны ему, он жаждал лишь страданий и боли. Добро и искренность, которыми вечно бесил его Самир, этот мир старался поглотить так же быстро, чтобы не осталась даже следа. Все светлое вызывало гнев у земли.

Кловер Эйбрамсон… Мой мир долго был нетронутым человеческими эмоциями в детстве. Я не подпускала к себе мальчиков и девочек, которые казались мне до крайности глупыми. Кловер была первым, кто показал мне, что кроме серого, черного и белого цветов, существует радуга и разные оттенки. Она разукрасила мой мир, даже не боясь, что ее цветная палитра иссякнет. И вот, это случилось. За месяц до прихода на станцию, словно по воле злого рока, Эйбрамсон умерла, а яркие краски ручьями пустились по земле, тут же уничтожаемые миром. Ее смерть показывала мне, насколько я слаба. Она показывала, что даже у меня могут быть настоящие друзья, и что я буду страдать и скучать, безумно скучать, если их не станет. Так все и было, когда в шкатулке мертвых поселилась Кловер Эйбрамсон.

Я долго думала, как же выглядит этот ящик с воспоминаниями о знакомых, родных, друзьях внутри. И однажды поняла: это огромное земляное поле, которому нет конца и края, и все оно будто усыпано могилами, и на каждой могильной плите, на каждом кресте, есть фотография и слова. В моей голове есть кладбище огромных размеров, скрытое в шкатулке, спрятанной в темноте безумного разума. Это кладбище доступно лишь мне, и никому кроме меня.

«Вещи случаются: плохие и хорошие. Случаются абсолютно со всеми, каждому уготована судьба. В итоге хорошее и плохое уравновешивает друг друга, позволяя нам понимать, что все будет в порядке» - я ненавидела, когда кто-то пытался утешить тебя. Ненавидела, потому что люди говорили банальные вещи, совершенно не помогающие. Я понимала, что все сказанное действительно правдиво, но эти утешения раздражали меня своей глупостью и повторностью. Дарлин теперь это тоже раздражало, разжигало гнев в груди, который она отчаянно прятала, не позволяя себе стать животным, помешанным на мести – пример Лили был для нее уроком.

После смерти Джеймса, говорящей мне лишь о том, что я способна чувствовать сожаление и жалость, Дарлин Джоунс стала ненавидеть утешения. Ей хотелось их слышать, но теперь она, как и я, понимала, что никто не сможет пережить в полной мере того, что пережила она. Кажется, она теперь переживала смерть того мужчины раз за разом, умирая и возрождаясь каждую ночь и каждое утро.

«Все наладится…» - Билл попытался сделать хоть что-то, но, несмотря на свое уважение к этому старому человеку, на его мудрость и правоту, не смотря на то, что старик совершенно точно когда-то страдал,

Дарлин лишь посмотрела на него таким пустым взглядом, не выражающим совершенно ничего, что в тот момент я увидела в ее глазах такое же кладбище, скрывающееся и в моей голове. У Джоунс тоже было место для мертвых.

Только кладбище Дарлин было другим, отличным от моего: это было множество планет, парящих в мертвой вселенной, наедине с тишиной. И на каждой из этих планет сидел знакомый человек, занимаясь тем, что любил больше всего. Были на этих планетах и люди, что отчаянно тянулись к другим шарообразным мирам, где обитали те, кто был дорог им при жизни. На этом вселенском кладбище, где звезды то мерцали, то погибали, была еще одна планета, пустая и пока незаселенная. Ее Дарлин приготовила для себя. Планета эта, мрачная, рядом с которой не существовала ни одной звезды, была ближе всего к той, где поселился Джеймс Габлер. Джоунс отчаянно мечтала оказаться там, на темном шаре земли, чтобы дотянуться до него, сказать, что знает о его чувствах. Но Дарлин не могла, потому что если она поселиться на той планете, все кладбище исчезнет, все мертвые люди забудутся. А еще живые будут страдать – а она знает, каково это, страдать, и она не может позволить себе, чтобы кто-то чувствовал отчаяние из-за нее. Это убьет ее во второй раз даже на том свете.

А еще у меня был список живых. Список, который я отчаянно прятала в самых, самых темных углах своего сознания. Я никак не могла позволить миру узнать, чьи имена покоятся где-то там. Я просто не могла вычеркивать имена друзей из этого списка. Но делать это приходилось всегда - каждый день этот список, именно список в моем сознании, стремительно редел, а буквы перечеркивались кровавой линией, замазывая все. Этот список всегда был похож на черновик, на который что-то пролили, над которым долго плакали.

Кажется, мир для меня давно разделился на внутренний, о котором знала лишь я, и на настоящий, что был общим со всеми живыми. Только вещи каждый видел по-своему.

Я сидела у кладбища под голым деревом, давно заболевшим какой-то гадкой и поганой болезнью, не позволяющей зеленым листьям появиться на ветвях. Это скукоженное, со скрученными, словно от боли ветвями, дерево казалось изгоем, отшельником, непонятым миром – все деревья вокруг были сочными и зелеными, с пышными кронами, а это – уродец с сухими палками, безобразно торчащими во все стороны.

Здесь на станции все перепугались, все вспомнили о том, что внушало мне ужас постоянно. Я, кажется, тоже невольно начала забывать о жутком обличии человека. Дарлин не рассказывала, но я просто знала и то, что она чувствует, и то, как мечтает отомстить. Она, вероятно, и сама не догадывалась о последнем желании, но это было очевидно. Только теперь Джоунс будто не существовало в этом мире, она походила на призрака, а я боялась, что разум вновь воссоздал и дополнил реальность, не желая, чтобы я сошла с ума. Я боялась, что злая шутка повториться, только на месте Кловер окажется Дарлин.

Я сидела у могил, слыша где-то за спиной на станции, как все напряжены, – эта напряженность витала здесь последние семь дней, потому что каждый ждал, пока убийцы, разрушители Холвудс, найдут и нас – мечтая стать ветром. Хотелось притвориться, что тебя ничего не беспокоит, что ничего не имеет значения. Но это было не так.

Где-то за забором шатались мертвецы, которые и не уставали вечно бродить без цели и смысла, а я сидела, смотря на кресты, покосившиеся от времени.

– Как думаешь, они действительно не понимают, что творят? – словно замечая Ходячих через доски крепкого забора, размышляя о том, что может двигать их вперед, тихо спросила я, слыша, как голос смешивается с шелестом высокой травы, чуть притоптанной к земле тяжелыми ботинками Билла или кого-то другого.