Мещане
Шрифт:
– В природе все меняется - таков ее закон!
– сказал он.
Затем Тюменев начал было его расспрашивать об Европе, об ее литературных, художественных, политических новостях, и при этом, к удивлению своему, заметил, что Бегушев как бы никого там не видал и ничего не читал.
– Но где же ты, собственно, был?
– спросил он его в заключение.
– В Париже.
– И что ж там делал?
– Спал.
Тюменев расхохотался.
– Господи!.. В Париже спать?..
– воскликнула Мерова, припоминая, как она, бывши
Вслед за тем она, так как ей пора было делать туалет, оставила террасу, взяв наперед слово с Бегушева, чтобы он никуда-никуда не смел от них уезжать!
Когда приятели остались вдвоем, между ними сейчас же начался более откровенный разговор.
– Я все-таки, любезный друг, желаю знать определительно, что неужели же между тобой и Домной Осиповной совершенно и навсегда все кончено?
– Совершенно и навсегда!
– По какому поводу?
– По какому...
– отвечал Бегушев неторопливо, - не скрываю, что я, может быть, неправ: по поводу того, что она пошлянка и мещанка!
Тюменев махнул рукою.
– Ну да, понимаю!
– сказал он.
– А с ее стороны?
– С ее стороны - я не знаю! Впрочем, она меня не оставляла, а я ее оставил.
Тюменев покачал неодобрительно головою.
– Капризник ты величайший, вот что я тебе скажу.
– Не спорю!..
– согласился Бегушев.
– Но сам ты счастлив вполне с madame Меровой?
– добавил он.
Что-то вроде кислой улыбки проскользнуло на губах Тюменева.
– Полного счастья в жизни нет; но насколько оно возможно, я счастлив, отвечал он.
– А против тебя тут вопиет все общество за твою любовь, - продолжал Бегушев.
– Кто тебе это говорил?
– Кузен мой, Трахов.
– А, генерал от кухни!..
– произнес Тюменев с явным озлоблением.
– Он умоляет тебя простить его за то, что им не был принят на службу граф Хвостиков, хоть ты и ходатайствовал за него, - говорил Бегушев с полуулыбкой.
– Твой кузен этот - такой дурак, - начал Тюменев, все более и более разгорячаясь, - и дурак неблагодарный: я делал ему тысячи одолжений, а он не захотел взять к себе больного, голодающего старика на какое-то пустейшее место, которое тот уж и занимал прежде.
– Но граф на этом месте проворовался!
– заметил Бегушев.
– Вздор-с, выдумки все это!
– воскликнул Тюменев.
Хвостиков с божбой и клятвой успел его уверить, что он никогда ничего подобного не делал.
– Тут, главное, то досадно, - продолжал Тюменев, - что у этого кухонного генерала половина чиновников хуже графа, а он еще ломается, благородничает!.. Впрочем, будем говорить о чем-нибудь более приятном... Скажи, madame Мерову ты хорошо знаешь?
– заключил он.
– Нет; слыхал только, что она добрая.
– Ну, а еще что слышал? Пожалуйста, говори откровенно.
– Слышал еще, что мотовка великая!
Об этом свойстве Меровой Бегушеву
– Это есть отчасти, мотовата!
– подтвердил Тюменев.
– Но полагаю, что от этого недостатка всякую женщину можно отучить убеждениями и разъяснениями!
Бегушев на лице своем как будто бы выразил, что "пожалуй, можно, а пожалуй, и нельзя!"
– Ты не предполагаешь жениться на Меровой?.. Она вдова!
– сказал он.
При этом вопросе Тюменева даже всего подернуло.
– Что за странная мысль пришла тебе в голову; разве это возможно! проговорил он.
– Отчего же невозможно?
Тюменев пожал плечами.
– Жена моя, - сказал он, - должна бывать во дворце, но Елизавету Николаевну туда не пригласят, потому что прошедшее ее слишком небезупречно; сверх того и характер ее!.. Характер ее во всяком случае меня остановил бы.
– Что ж, она капризна, зла?
– Не то что зла, - взбалмошна!
– отвечал Тюменев и, встав, притворил дверь с террасы на дачу.
– Нагляднее всего это можно видеть из наших сердечных отношений, - продолжал он.
– То иногда она сама начнет теребить, тормошить меня, спрашивать: "Люблю ли я ее?" Я, конечно, в восторге, а потом, когда я спрошу ее: "Лиза, любишь ты меня?", она то проговорит: "Да, немножко!", или комическим образом продекламирует: "Люблю, люблю безумно! Пламенно!" А вот на днях так уж прямо, не церемонясь, объявила мне, что я, по моим летам, ничего от нее не имею права требовать, кроме уважения, а потом задумалась и сделалась мрачна, как я не знаю что! Разумеется, я очень хорошо понимаю, что все это какое-то школьничество, резвость, но все-таки, при отсутствии других данных, необходимых для семейной жизни, жениться мне на Лизе страшновато!
M-me Мерова возвратилась и была, как следует на даче, очень мило и просто одета. Бегушев, взглянув на часы, предложил было ехать в Петербург обедать к Донону, но Тюменев, под влиянием своего идиллического настроения, не согласился.
– Нет, отобедаемте здесь, на чистом воздухе; у нас есть превосходная зелень, свежее молоко, грибы, вообще ты встретишь, благодаря хозяйству Елизаветы Николаевны, обед недурной, - проговорил он.
Но - увы!
– обед оказался очень плох, так что Тюменев принужден был объяснить Бегушеву, что кухарка у них очень плохая.
– Да и хозяйка такая же!..
– созналась откровенно Мерова.
– О, нет!
– хотел возразить ей Тюменев, но в это время проходивший мимо дачи почтальон подал Елизавете Николаевне письмо, прочитав которое она побледнела.
– От кого это и что такое?
– спросил ее Тюменев, обеспокоенный ее видом.
– Я не знаю, что такое?.. Ничего не понимаю!.. Прочтите!..
– говорила она трепетным голосом и подала письмо Тюменеву; глаза ее были полны слез.
Тюменев, пробежав бегло письмо, тоже, как видно, был поражен. Мерова между тем начала уже рыдать.