Мещане
Шрифт:
Тюменев, отобедав, вскоре собрался ехать на дачу: должно быть, его там что-то такое очень беспокоило. При прощании он взял с Бегушева честное слово завтра приехать к нему в Петергоф на целый день. Бегушев обещал. Когда граф Хвостиков, уезжавший тоже с Тюменевым вместе, садясь в коляску, пошатнулся немного - благодаря выпитому шампанскому, то Тюменев при этом толкнул еще его ногой: злясь на дочь, он вымещал свой гнев и на отце.
Утро на другой день оказалось довольно свежее и сероватое. Бегушев для своей поездки в Петергоф велел себе привести парную коляску: он решил ехать по шоссе, а не по железной
Выбравшись с петербургской мостовой, извозчик поехал довольно быстрой рысью. Бегушев не без удовольствия покачивался в спокойном фаэтоне: в настоящие минуты он был хоть и не в веселом, то, по крайней мере, в довольно покойном расположении духа, и мысли его мало-помалу устремились на воспоминание о Домне Осиповне: то, что она теперь делала и какого рода жизнь вела, ему и вообразить было противно, но у него существовало прошедшее с Домной Осиповной, и хорошее прошедшее. Если бы эта прежняя Домна Осиповна в настоящую минуту сидела около него в экипаже - пусть бы даже так же глупо, как сидела она некогда, ехавши с ним по Москве на обед к Янсутскому, - то Бегушеву и тогда было бы приятно. До ссоры с Домной Осиповной он видел в ней единственную цель всей своей жизни, а теперь что же у него осталось? Ничего!..
Когда Бегушев подъехал к даче Тюменева, то был немного удивлен, что на террасе никого не было. Обыкновенно в этот час Тюменев и Мерова всегда сидели на ней. Он хотел через дверь террасы пройти во внутренние комнаты, но она оказалась запертою. Бегушев пошел через двор.
– Господа дома?
– крикнул он мывшей там посуду кухарке, должно быть, чухонке и безобразнейшей на вид.
– Не знаю, спросите курьера - он там!
– отвечала она, показывая мочалкой на вход с крыльца.
Бегушев вошел в эту дверь. Там его действительно встретил курьер.
– Ефим Федорович у себя?
– спросил Бегушев.
– Сейчас доложу-с!.. Потрудитесь пожаловать в гостиную!
– отвечал курьер и указал на смежную комнату. Бегушев вошел туда. Это была приемная комната, какие обыкновенно бывают на дачах. Курьер скоро возвратился и просил Бегушева пожаловать к Ефиму Федоровичу наверх. Тот пошел за ним и застал приятеля сидящим около своего письменного стола в халате, что весьма редко было с Тюменевым. К озлобленному выражению лица своего Тюменев на этот раз присоединил важничанье и обычное ему топорщенье.
– Очень рад, что ты приехал!
– сказал он, с заметным чувством пожимая руку Бегушеву.
Тот сел напротив него.
– Ты один на даче?
– спросил он.
– Один!
– А где же Елизавета Николаевна?
– Елизавета Николаевна сбежала от меня, - отвечал с презрительной улыбкой Тюменев.
– Куда?
– Не знаю!
– Но жива ли она? Не случилось ли с ней чего-нибудь?
– проговорил с беспокойством Бегушев.
– Ничего не случилось!
– произнес Тюменев.
Презрительная и злая усмешка не сходила с его рта.
– Стало быть, она и ночевать не приезжала?
–
– Нет, я ее ждал в одиннадцать часов, в двенадцать, в два часа, в четыре часа!.. Можешь себе представить, что я перечувствовал... Наконец, утомленный, только что задремал, как получил от нее телеграмму.
При этих словах Тюменев пододвинул к Бегушеву лежавшую на столе телеграмму.
Тот прочел.
Мерова коротко телеграфировала: "Не ищите меня, - я полюбила другого".
– Во-первых, какое бесстыдство телеграфировать о себе подобные известия, - продолжал Тюменев, - и потом, кого она могла полюбить другого?.. Кого!
– Может быть, и полюбила кого-нибудь!..
– сказал Бегушев.
– У тебя кто часто бывал на даче?
– Кроме тебя - никого!
– А молодой человек Мильшинский бывал у вас?
– Мильшинский?..
– переспросил Тюменев, и мозг его как бы осветился уразумением.
– Он тут часто торчал у решетки, но на дачу я его не принимал. К чему, однако, ты сделал этот вопрос?
– Так, ни к чему!
– отвечал Бегушев; ему стало совестно, - точно он сплетничает.
– Постой, однако, - ты дал мне путеводную нить!
– сказал Тюменев и позвонил.
Вошел курьер.
– Сходи на дачу восьмой номер и спроси: там ли еще живет Мильшинский?..
– приказал Тюменев.
Курьер пошел. Тюменев с заметным нетерпением поджидал его. Курьер, впрочем, очень скоро воротился и доложил, что Мильшинский переехал с дачи в Петербург.
Тюменев злобно засмеялся и махнул курьеру рукой, чтобы он уходил.
Курьер скрылся.
– Как вам это покажется, а?.. Хороша?..
– обратился Тюменев к Бегушеву.
– На днях только я выпустил этого негодяя из службы и очень рад был тому, так как он был никуда и ни на что не годный чиновник; но, признаюсь, теперь жалею: останься он у меня, я давнул бы его порядком за эту проделку!
Последние слова Тюменева очень не понравились Бегушеву.
– Что это, какая мелочность!
– произнес он.
– Будешь мелочен!
– воскликнул Тюменев, и у него при этом маленькая белая пенка показалась по краям губ.
– Но он еще черт с ним! Я его меньше виню... Главное - Мерова!.. Чего я для нее ни делал?.. Я жертвовал для нее всеми приличиями, деньгами, временем, хлопотал о ее негодяе-родителе... она ничего этого не оценила и предпочла мне - кого же?.. Дрянь какую-то, ничтожество... Говоря откровенно, я очень рад, что она избавила меня от себя, потому что, кроме того что нравственно, но она физически меня мучила: готова была швырнуть в меня чем ни попало... царапала меня!.. Последнее время я целые ночи не спал и должен был или препираться с ней, или успокоивать ее!
Бегушев слушал приятеля молча: он очень хорошо понимал, что в Тюменеве не столько было огорчено чувство любви, сколько уязвлено самолюбие.
– А где же отец ее, граф Хвостиков?
– спросил он.
– Уехал отыскивать ее в Петербург!.. Любопытно, где он ее найдет? В доме терпимости, может быть, каком-нибудь!.. Скоро, вероятно, вернется и разрешит наши сомнения!
– проговорил Тюменев и потом вдруг переменил разговор: - Ты знаешь, я уезжаю за границу - на воды!
– Но не поздно ли теперь на воды?
– заметил Бегушев.