Мэвр
Шрифт:
— Но ты…
— Я — исключение. Но такие как я служат лишним подтверждением истины.
Оней говорит спокойно, без всяких интонаций. Он как камень, холодный и твёрдый по своей природе, а не в силу сложившихся обстоятельств, и мир вокруг воспринимает в чистейшей форме — осуществлённого и зримого факта, которому нечего противопоставить. Сомневался ли он когда-нибудь в том, что у вещественности нет отправителя, и вся она — лишь отражение его сознания, запертого в невидимой клетке, границей которого служит тело и шесть несовершенных чувств?
Резе кажется, что он затронул очень личную тему, нечто, что Оней привык скрывать.
«Почему
— Готово, — произносит Оней. Реза оборачивается.
Тело Нахага преобразилось. Микнетавы накрыли обезображенное лицо чистой белой тканью, похожей на шёлк, кожу покрыли особым составом из растений и слюны кизеримов. Спутник Онея замер в изголовье, склонив голову и закрыв глаза.
— Мы называем это хоно, — говорит Оней. — Мы свяжем душу и тело твоего соратника с Мирозданием, милостью Ку’Луан.
Реза нервно кивает. Обряды погребения в Хаоламе, символично, проделывают тоже самое — вписывают ушедшую душу в Книгу Элоима. Считается, что таким образом она будет прочитана и сможет возродиться, если на то будет воля Чтеца.
Звук, который издают микнетавы, напоминает низкое гудение поющих чаш в храмах Восточной Великой империи. Однажды Резе доводилось его слышать, но тогда оно показался ему слишком сухим и гулким. Голос микнетавов в разы глубже.
Через несколько секунд ибтахин погружается в подобие транса. Он смотрит на тело Нахага, и ему кажется, что он видит десяток тонких белых лучей, что опутывают руки, ноги и грудь умершего. Они будто проникают внутрь, сливаются с кожей, становятся неотъемлемой частью Нахага. Реза чувствует, как по щекам текут слёзы, но внутри него воцаряется спокойствие, которого он не испытывал никогда в жизни. Тревоги мира растворяются в низком пении. Гимн, посвящённый мудрости Ку’Луан и неизбывности мироздания, обращается потоком. Он проходит через Нахага и уходит в землю, а спустя мгновение сквозь кожу тцоланима пробиваются первые ростки.
Оно вырастает в считанные минуты. Могучее дерево с необычно перекрученным стволом мягко погружает мощные корни в землю, скрывая под собой Нахага. Ветви расходятся в стороны, набухают почки, начинает шелестеть листва.
Микнетавы открывают глаза, и Реза приходит в себя.
— Асадаги, — произносит Оней, и даже не зная языка микнетавов, ибтахин понимает, что они поражены.
— Ч… что случилось, — спрашивает он.
— Таких растений нет в Тэбон Нуо, — отвечает Оней, касаясь ствола. — Ку’Луан, в милости своей, дала начало новому роду. Такого достойны только истинные асадаги.
— Стражи, — неожиданно переводит доселе молчавший спутник Онея, кланяется Резе и уходит к дороге, нести первую вахту.
Ибтахин поднимает руку и пытается вытереть лицо, но натыкается на шлем. Непрошенная улыбка осторожно касается его губ.
>>>
Буньяр Мелоним стоит на краю каменного мола и вдыхает холодный, пахнущий солью и подгнившими водорослями воздух. Запах кажется слишком плотным, телесным, отдельным живым существом, которое безропотно делится собой со всеми, кто умеет дышать. Мандсэм закрывает глаза и качается с пятки на носок. Голову заполняют фигуры и, открыв глаза, инженер ловит убегающий вправо и вверх мир за хвост и возвращает его на место.
— Всё хорошо?! — резко спрашивает ибтахин, стоящий рядом. Он охраняет заместителя
— Всё прекрасно, — говорит он. Ибтахин, подавив желание поинтересоваться, что же так радует инженера, ведь впереди Хагвул ждёт тяжёлое испытание, кивает в ответ на замечание и вновь замирает в обманчивой неподвижности. Мандсэм ещё несколько минут изучает пейзаж, отдавшись на волю ветру, бросающему в лицо горсти голосов людей внизу.
Ещё неделю назад Буньяра оглушил бы непрекращающийся гомон, который царствует в Портах. Пассажирская часть постоянно шумит от обилия людей, как, впрочем, и грузовая, вот только крепкого словца во второй больше, и разбавляется оно лязгом, треском и грохотом. Ящики падают, тюки развязываются. По несколько раз в день таможенный Патруль выявляет контрабандистов: умные предлагают чудовищные деньги, глупые — пытаются бежать. Иногда первым везёт и запрещённое к ввозу становится всего лишь жертвой в сложной экономической войне, где система сдержек и противовесов находится в руках неумехи-жонглёра. Вторые же отправляются в тюрьму, притом — надолго. Патрульные не любят бегать.
Жизнь, испуганная жадно оскалившейся, грохочущей войной, затаилась. По крайней мере в Портах, потому что Кричащий остров продолжает оправдывать своё название. Только теперь там не торгуют, а муштруют.
Людей всё равно много. Большая часть работников, раньше освобождавшая длинные настилы от ящиков и мешков, теперь старательно заваливает их всяким хламом. Огромная баррикада делает невозможным не то что выгрузку войска, но даже сколько-нибудь осознанную швартовку. Дно бухты, в особенности около причалов, уже ощетинилось кривыми зубьями металла и дерева, работа кипит.
Но Буньяр прибыл в Порты совсем по другому поручению.
— Мар Мелоним, вы готовы?! — рявкает знакомый голос из крошечного динамика. Устройство, закреплённое на поясе инженера, представляет собой коробочку из металла с одним единственным проводом, который, поднимаясь вверх, раздваивается на два. Один уходит к крошечному динамику, закреплённому на ухе, другой — к прочному футляру с каплей лимфы.
— Пять минут, — отвечает Буньяр, и прежде, чем голос временного начальника ибтахинов возникает в его ухе снова, снимает динамик и сжимает его в кулаке. Ему нравится наверху. В отличие от фюрестеров, у него есть возможность покидать подземный комплекс, но только в сопровождении ибтахинов. Обычно наружность не тянула его к себе. Иногда Буньяр признавался себе, что боится мира и людей за порогом СЛИМа, иногда оправдывался тем, что занят очередным срочным проектом.
Он думал, что вынужденная командировка в Порты будет тяжёлым испытанием, но, похоже, что-то в нём изменилось.
Закрыв глаза, Буньяр возносит короткую молитву Элоиму и смотрит на бухту совсем другим взглядом.
«Общая протяжённость — около восьми с половиной километров, но нам и не нужно закрывать её целиком. Достаточно заминировать небольшую часть внутри, у причалов. Большой градус: семьдесят пять, восемьдесят…» — примеривается мандсэм, не замечая происходящего вокруг, в частности, массивной фигуры начальника ибтахинов, который быстро идёт в его направлении, краснолицый и разъярённый.