Мэвр
Шрифт:
Пауза затягивается.
— Прости, Акхи, но я не понимаю тебя.
— Хэйрив — безумный тиран.
— Да.
— Почему вы собираетесь воздать ему почести?
— Потому что хоно — удел великих, Акхи. Хэйрив был велик, хоть и страшен.
Хэш кивает для того, чтобы не продолжать разговор. Он был бы рад, если бы обряд провели без него, но, как наследник и, что важнее — сын, он должен присутствовать.
Пока Оней говорит об этом, Хэш пытается найти себя среди вороха мыслей, забивших голову. Юдей, Хэйрив, убийство, Хагвул, осада. Что он должен делать? Где быть? И должен ли быть вообще, после того, что
— Прости, что? — спрашивает Хэш, когда понимает, что Оней повторяет один и тот же набор звуков в третий раз.
— Тебе нужна помощь?
— Нет… Да.
Оней исчезает, а через несколько секунд появляются незнакомые Хэшу микнетавы в белых балахонах. Прежде всего они лепят к его ранам лиловые, остро пахнущие листья, кожа немеет под ними, а боль уходит. Одежда плотная, словно бы за порогом Маоца наступила зима: толстая рубаха и штаны, сверху подобие халата, который перевязывают широкими поясами, расшитыми чем-то вроде тусклого серебра. Хэш знает, что микнетавы в белом не разговаривают друг с другом даже мысленно, поэтому и он не решается нарушить целомудренную тишину. Ему подносят чашу с питьём, и от густого сладкого напитка Хэшу становится чуть теплее.
Коридоры Маоца петляют, цитадель бывшего деспота будто мстит тому, кто лишил её хозяина. Охотнику мерещатся багряные отблески. Они повсюду: на стенах, полу, одежде, в зрачках микнетавов, что встречаются на пути. Беспробудный тоскливый холод наполняет гиганта изнутри, так что пропадает всякий эффект от питья и одежды. Хэша колотит мелкой дрожью. Откуда-то появляется назойливый писк в ушах.
Реальность в глазах охотника распадается на отдельные, несвязанные друг с другом сегменты. Он шагает сквозь пустоту, зачерпывая ладонями трескуче-песочное ничто, и зажёвывает тьму, наполняющую внутренности. Мерзкий запах лезет в ноздри, словно паразит в поисках нового пристанища. Кажется, что им и дышать-то невозможно, но лёгкие, хоть и со скрипом, но справляются. Хэш стремительно погружается на дно и там, из глубины чёрной впадины, к нему взывает не голос даже, но присутствие или ощущение или эмоция, которую охотник не может разобрать, но которая исподволь выворачивает его подсознание наизнанку.
— Акхи, — произносит кто-то совсем рядом, и охотник приходит в себя. Он стоит за пределами Маоца, у высоких узких ворот незнакомого ему входа. Оней кладёт руку ему на плечо, и Хэш фокусируется на глазах соратника.
— Пора, — говорит он.
Они становятся во главе длинной процессии. Впереди носильщики с телом отца, завёрнутым в плотную чёрную ткань. Пространство вокруг наполняет лёгкий гул, в котором, если прислушаться, можно узнать древнюю песню скорби, одинаковую во всех мирах. Она пронизывает колону насквозь и даже Хэш, не до конца оправившийся от видения, чувствует трепет перед смертью.
Место погребения оказывается неожиданно близко.
Где-то вдалеке виднеются густые кроны Семол Ден. Древний лес возник как кладбище великих героев и защитников, и, спустя века, обратился в непроходимую чащу, в глубине которой мятежники свили себе гнездо.
Короля хоронят в тени Маоца. Венец чудовищного правления откидывает густую длинную тень, цвета, и до того блёклые, превращаются в оттенки серого.
Тело укладывают на расчищенный участок земли, освобождают от савана и двое микнетавов занимают место в изголовье
Даже после смерти лицо Хэйрива кривится гневом.
Песнь скорби обращается в низкий густой бас. Хоно начинается.
Первые ростки проходят через грудь короля. Смолянисто-чёрные, они острыми пиками рвут кожу и поднимаются к кровоточащему закатом небу.
Хэш не знает, сколько длится обряд. В какие-то моменты ему кажется, что время замерло, прощаясь с деспотом, в другие — что оно мчится, чтобы скорее оставить его позади.
Выросшее дерево едва ли напоминает те, что растут в Семол Ден, и те, что охотнику вообще доводилось видеть в Тебон Нуо. Мощный ствол резко изгибается и спускается к земле, а кора отливает багрянцем, будто политая кровью. Тёмно-лиловые, почти чёрные листы тяжеловесно клонятся к низу, и даже ветер не смеет тревожить их своей легкомысленной игрой.
— Да упокоится король! — разносится над микнетавами, и Хэш понимает, что хоно закончен.
Он оборачивается, смотрит на собравшихся. Покатая часть холма полна микнетавов всех родов: здесь и иггенайтулы, и белые балахоны, и бывшие мятежники, и слуги, и кузнецы, и учёные. Хэш скользит взглядом по разноцветным глазам и разным лицам, впитывая облик своего народа. Одного лишь он не видит.
Пользоваться хасса-абаб всё ещё тяжело, но Хэш, превозмогая боль в висках, выпускает хануал, возносит его над толпой.
— Хэйрив, защитник и тиран, ныне покинул Тебон Нуо, но навсегда связан с ним. Не забывайте, кем он был и кем стал. Помните, что ненависть родит только ненависть, а страх — ещё больший страх.
Раздаются возгласы, реальные и ментальные, пока слабые, но Хэшу хватает и их. Микнетавы перед ним радуются обретённой свободе, но, вместе с тем, жаждут увидеть нового короля и уверены, что он будет лучше предыдущего. Большинство свято верит, что сын деспота нашёлся не просто так, что Тебон Нуо замер на пороге новой эпохи и вот-вот сделает шаг к миру и процветанию.
— Ночь опускается на холмы и равнины. Сегодня микнетавы будут скорбеть, а завтра начнётся великий праздник. И да продлится он в мыслях радостью, а в деяниях — весельем и добротой к ближнему.
Толпа кивает и начинает расходиться. Ментальное пространство равномерно гудит от тихих мыслей. Хэш оборачивается к Онею.
— Речь настоящего правителя, Акхи.
Хэш улыбается и на миг тяжесть спадает.
«Останься, — говорит что-то внутри, — они рады тебе и ты, со временем, привыкнешь. Ты сможешь научить их, как быть свободными и…»
— Я должен уйти, Оней, — говорит Хэш, не отводя глаз. — Мой дом собираются захватить и разрушить.
— Но, Акхи…
— Нет. Не называй меня так. Акхи больше нет. Он умер в тех зарослях перед мескотом. Выжил Хэш. Может быть, поэтому отцу и не хватило моего возвращения.
Оней порывается что-то сказать, но охотника его перебивает.
— Я должен защитить свой дом.
Истинную причину Хэш не озвучивает. Спрятаться в раковине отчуждения легче, чем открываться другому живому существу. Возможно, он мог бы рассказать о том, что его гложет Хак или Юдей, но обе женщины его жизни исчезли, и обе, скорее всего, безвозвратно. Сил на ещё один прорыв собственного панциря у него нет, только беспросветная усталость и чёткое знание.