Милые бездельники
Шрифт:
— Ну, такъ не пойдешь пить? — спрашивалъ купчикъ.
— Никакъ не возможно-съ! — отвтилъ старикъ.
— Ну, и чортъ съ тобой, кикимора поганая! Пойду къ мамзел…
— Къ какой мамзел?
— А къ той, во второмъ класс сидитъ!.. Мой взоръ везд мамзель отыщетъ…
Купчикъ, шатаясь, вышелъ изъ вагона, сдвинувъ на затылокъ кругленькую шляпу-котелокъ.
— Куролеситъ! — со вздохомъ сказалъ старикъ.
Вагоны медленно начали двигаться отъ станціи. Становилось уже совершенно свтло, хотя и было очень рано.
— Хозяйскій сынокъ, — обратился ко мн старикъ. — Муху еще со вчерашняго вечера убилъ, ну, и куролеситъ всю ночь… Въ Нижній, въ Саратовъ, да въ Астрахань его тятенька евонный отправилъ провтриться.
Я усмхнулся.
— Хорошо провтривается, — невольно замтилъ я.
— Это онъ горе запиваетъ, —
— Горе?
— Не то, чтобы точно горе, а такъ куражится, быдто и точно съ горя… Прикидывается!.. Въ душ-то ликованіе, а для виду напустилъ отчаянность… И то сказать, какъ не радоваться, руки развязались, и еще деньги дадены за гульбу… Извстно, балованный сынокъ! Одинъ у насъ!
Старикъ подстрекнулъ мое любопытство. Спать мн уже не хотлось, и я завязалъ бесду. Онъ оказался словоохотливымъ и видимо былъ радъ, что можетъ поговорить.
— Мы по чайной торговл,- началъ онъ. — Можетъ, слыхали про Николая Спиридоновича Шлычкина, такъ это евонный, Спиридона-то Николаевича, тятенька и есть, чаями торгуетъ. Богатйшій купецъ. И то сказать, не со вчерашняго дня торговлю началъ. Мн вонъ сколько лтъ, а я еще при ддушк Спиридона Николаевича къ нимъ въ домъ въ племянники былъ взятъ. На моихъ глазахъ все выросло и посейчасъ всми длами орудую. На ярманку или куда въ губернію създить — все Патапъ, да Патапъ. Это меня Патапомъ-то зовутъ… Дтьми вотъ только Богъ обошелъ Николая Спиридоновича: ужъ сама-то хозяйка и къ Митрофанію въ Воронежъ здила о плодородіи молиться, а одинъ только Спиридонъ Николаичъ и есть. Какъ зницу ока берегутъ, потому помри онъ, и вс капиталы собак подъ хвостъ, прости Господи, пойдутъ. Родныхъ, какъ есть, ни души…
— А горе-то какое у него? — перебилъ я разсказчика.
— Швейку соблазнилъ, — отвтилъ старикъ:- чиновничью дочь, пятнадцатилтнюю… Оно, конечно, сами видли: человкъ молодой, кровь играетъ, всего такого требуетъ, безъ двчонки тутъ никакъ не обойдешься. Ну, и давно онъ съ этимъ женскимъ сословіемъ хороводится, а тутъ случись бда — эта вотъ, чиновничья-то дочь, подвернулась. И не то, чтобы настоящаго такого чиновника, а такъ какого-то ярыги она дочь. Увивался за ней, увивался Спиридонъ Николаичъ, да и напоролся: перво-наперво двочка была яко бы честная, второе дло въ несовершенныхъ годахъ была, а главное — отецъ на кляузахъ собаку сълъ. Какъ это только у Спиридона Николаича съ ней за предлы зашло, отецъ ея и шасть къ молодчику, точно изъ-подъ земли выросъ: „какія такія, говоритъ, ваши мннія?“ Нашъ-то — головой онъ у насъ не вышелъ, не мозговать, никакихъ такихъ мнній у него нтъ, — сейчасъ и ляпнулъ: „я жениться желаю“. Тутъ и пошла катавасія…
Старикъ на минуту смолкъ и потомъ продолжалъ уже боле торжественнымъ тономъ:
— Не имю я чести, сударь, васъ знать. Но всячески можете вы взять въ свое разсужденіе, каково отцу-милліонщику видть, что его единоутробный сынъ и наслдникъ выражаетъ намреніе сочетаться законнымъ бракомъ съ какой-нибудь дочерью кабацкаго засдателя, съ швейкой-ободрашкой, съ мразью, можно сказать! Ударъ, мы думали, съ самимъ-то хозяиномъ сдлается, а Марья Анисимовна — это мать-то Спиридона Николаича-то, — какъ узнала, ахнула: и говоритъ: „вы тамъ что хотите длайте, а я слезы проливать до тхъ поръ стану, пока вы не ослобоните Спирю отъ этой мерзавки“. Марья Анисимовна не знала эту самую швейку, но находилась въ томъ мнніи, что все это одинъ подвохъ и кляуза, потому что, если женщина не захочетъ, никогда ее мужчина не совратитъ. Вотъ-съ и стали мы орудовать. Призвалъ меня Николай Спиридоновичъ и говоритъ: „откупай Спирю“.
— И откупили? — спросилъ я,
— Откупилъ-съ, — со вздохомъ отвтилъ старикъ. — Да и не легко же это мн досталось. Тутъ только я узналъ, что значитъ самая эта женская прелесть и какъ она человка въ омраченіе приводитъ… Самъ-то я холостой, не удосужился какъ-то сочетаться бракомъ, на себ не испытывалъ… Такъ вотъ я и говорю, впервые я на Спиридон Николаич увидалъ, какъ это льнетъ человкъ къ бабьей юбк. Пришлось мн не только съ отцомъ невсты да съ нею самой валандаться, а и Спиридона-то Николаича силой нужно было отъ нея оттаскивать… Ей-Богу-съ!.. Бывало, это, придешь къ ея отцу, сторгуешься съ нимъ, ее вразумишь, — кажется, все кончилъ, а Спиридонъ Николаичъ выпьетъ лишнее съ пріятелями и катай опять къ ней, говоритъ: „Жить я безъ тебя, не могу! Гд я такую другую: найду“. Ну, на другой день и дочь, и
— Какъ подъ арестъ? — спросилъ я.
— А такъ, скрутили его, да и замкнули въ темную комнату… Въ дверяхъ форточку сдлали, чтобы ду ему давать…
Старикъ разсмялся.
— Много было тогда у насъ смху. Только Марью Анисимовну все лихорадка колотила. Извстно, мать боялась, какъ бы сынъ рукъ на себя не наложилъ… Ну, да ему чего накладывать на себя руки. Слава Богу, птичьяго молока только недостаетъ… Пока онъ сидлъ въ темной, мы все дло и обдлали, дали отступного и все такое. Пріискали двчонк жениха подходящаго изъ канцелярскихъ, самъ я и свадьбу варганилъ. Балъ задали, ужинъ. Я молодой-то и говорю: „Ишь, какой теб мужъ-то теленокъ цопался. Не то, что нашъ. Нашъ-то тебя въ гробъ вогналъ бы. А этотъ — палецъ ему положи въ ротъ, такъ онъ зубовъ не стиснетъ“. Говорю это и вижу, что рада и сама она шельма, потому и точно Спиридонъ Николаичъ истиранилъ бы ее, онъ у насъ балованный, съ норовомъ… Скоро бы надола…
Старикъ умолкъ.
— Ну, а когда выпустили молодца изъ темной, не пошелъ онъ къ ней? — спросилъ я.
— Зачмъ ему идти, — отвтилъ старикъ. — „Я, говорить, не намренъ ее съ другимъ длить, да еще ему же на содержаніе давать. Какую-никакую другую для одного себя найду, сходне будетъ“. Онъ у насъ молодъ-молодъ, а разсчетливъ. Въ крестные отцы она его, спустя мсяцъ, звала — не пошелъ. „Обирать, говоритъ, хотятъ“. Вскочило это только въ копеечку Николаю-то Спиридоновичу. Не говоря ужъ о томъ, что пришлось не одну тысячу отступного выдать, — а сколько на Спиридона-то Николаевича просадили. Сперва ему триста рублевъ въ мсяцъ отпускали, а тутъ и трехъ тысячъ стало мало. Напустилъ это онъ на себя отчаянность и говоритъ: „Если у меня дорогую мою невсту отняли, такъ мн надо вьюномъ завиться, французинку завести, чтобы эту страсть изъ сердца вырвать“. И завился… Четвертый мсяцъ куролеситъ съ горя…
Старикъ лукаво усмхнулся.
— А душа-то, поди, отъ радости прыгаетъ, что руки развязаны. Мало ихъ, что ли, двчонокъ-то такихъ; на свобод-то не съ одной еще свяжется. При жен-то ужъ не то…
— Значить, вс остались довольны, — невольно проговорилъ я.
И мн вспомнился мой докторъ, вспомнились его совты, какъ нужно смотрть здоровымъ людямъ на жизнь. Такъ вотъ, они эти здоровыя дти изъ міра „довольства и благополучія“, думалъ я, чуть не завидуя этимъ счастливцамъ…
…Поздъ остановился у одной изъ большихъ станцій на двадцать минутъ. Изъ вагоновъ повалилъ народъ на платформу. Около вагоновъ засновали мужики и бабы съ състными припасами. Внизу подъ вагонами послышались пощелкиванья и постукиванья; тамъ шла дятельная спшная работа смазчиковъ, осматривавшихъ оси и колеса. Я остался сидть въ вагон, смотря на движеніе, на дятельность. Значительная часть пассажировъ третьяго класса, „изъ простыхъ“, вовсе не входила въ комнаты вокзала, а оставалась, на платформ. Одни ли, другіе тянули квасъ, нкоторые тутъ же на платформ умывали руки и лица изъ какого-то ведра съ мутной водой. Мое вниманіе остановила на себ одна пара, ходившая взадъ и впередъ мимо вагоновъ. Это были двушка и юноша. На ней было простенькое платье изъ розоваго ситца, на немъ была пестрая лтняя пара, изъ которой онъ сильно выросъ. Его коротенькіе рукава и коротенькія брючки длали его долговязую фигуру крайне комичной. Но и въ этихъ коротенькихъ брючкахъ онъ, повидимому, чувствовалъ себя вполн, счастливымъ и довольнымъ. Онъ сильно размахивалъ руками и тоненькой тросточкой; она, его спутница, смялась на его оживленныя рчи, то закрывая ротъ рукою, то махая рукой и какъ бы говоря: „Да не смшите! Не могу больше!“ Раздался первый звонокъ, потомъ второй. Пассажиры третьяго класса торопливо повалила въ вагоны. Пара продолжала ходить по платформ. Наконецъ, раздался третій звонокъ, оберъ-кондукторъ далъ свистокъ, пронесся визгъ локомотива, вагоны, скрипя, задвигались съ мста. Въ эту минуту, какъ бомба, влетлъ кто-то въ нашъ вагонъ и, прежде чмъ я опомнился, рядомъ съ моей головой, задвъ меня мокрой щекой за лицо, просунулась въ окно чья-то голова. Я невольно отстранился и увидалъ юношу въ коротенькихъ брючкахъ. Онъ чуть не по поясъ высунулся въ окно и, махая шляпой-котелкомъ въ воздух, кричалъ: