Мириад островов
Шрифт:
— Криспен и страховочный пояс на меня не надевал, положась на своё искусство.
— Мудрёное сооружение. Плётку, особенно если отмякла и стала негодна, легче сжечь, чем его.
— Прагматики вы все. Да, Барб, а что Орихалхо?
— Здесь из-за нас днюет и ночует. Поит меня из ложечки, тебя из бутылки с соской. Этим… монастериумом. Сейчас отправилась за свежей порцией детского творожка из конины. Кобыльего молока то есть.
«Добрая. Преданная. Женственная. А какой был у меня на неё блок поставлен — буквально ничем не прошибить. Иногда приходится расплетать обстоятельства на пряди — так поздно
— Похоже, Барбе, мы обе из-за тебя влипли в историю. Прости, ты не виноват, ты сделал, что надо было. Невольник чести и обстоятельств. Вот твоя Супрема…
— Орден Езу.
— Пускай. В общем, не перевариваю я таких вещей. Пытки — не средство. Показания, которых так добиваются, — чистое варварство. А если не сдержишься да на себя поклёп возведёшь?
— Знаешь, как мы говорим? Когда признание обвиняемого перестало быть царицей доказательств, стало возможным с чистой совестью обвинять и приговаривать невинных.
— Зато без их терзаний.
— Один весьма уважаемый чей-то предок говаривал, что пытка — неплохое средство отделить человека от его вранья, только надо верно её дозировать.
— Но боль?
— Это так страшно? Так непреодолимо, Гали? Уверяю тебя…
— Ну, я, как ни крути, на себя лишний груз навьючила. В смысле — добилась правды и гораздо больше, чем правды.
— Кто может, тот вместит. Рутенцы привыкли обкладывать себя ложью, как мягкими подушками. Да и наш Орден: никогда не лжёт, но и правда у него не одна.
«В общем, езуиты не лгут, но с их правдой надо ещё суметь обернуться. Почём мне знать, что Барбе не напоказ тогда епитимью держал? Мог догадаться, что меня приведут — его поклёпные речи слушать».
— А ты сам никогда враньём не промышляешь?
— Ну…Как персона, шибко подающая надежды, — фантазирую иногда.
— Как с тем басселардом, например. Ты ведь сам его мне подсунул, признавайся.
— Ну, я тебе иного не говорил, а прямо ты не спрашивала. Однако была убеждена с самого первого раза.
— И опять ничего не ясно.
— Мне снова под плети лечь, чтобы ты поверила? Перебор выйдет.
— Барб. Вот толкуем о пустяках, а не о главном. Что нам теперь грозит?
— Генерал не успел объяснить: уж очень ты их с Криспом круто в оборот взяла.
— И потом конкретно вырубилась.
— Ох уж эти твои рутенские вульгаризмы. В общем, наказывать ни тебя, ни тем более Орри никто не помышляет. Никакие расхожие штампы здесь не срабатывают. Супрема и то не чета испанской инквизиции времён расцвета. Люди в верхушке Ордена сидят очень умные. Жёсткие, да, и жестокие, но ничего помимо истины им не нужно. Вся беда в том, что человечество сплошь и поголовно состоит из людей непорядочных. А уж конфликт с Готией нам и не надобен и задаром. Так что тебя изолируют, вышлют из Франзонии и попытаются как ни на то подлечить.
— Барб, я идиотка. Больше двух мыслей зараз в светлой головке не удерживаю. Ведь теперь я наверняка помру.
Барбе улыбнулся:
— Помрёшь, ну конечно. Известный силлогизм: ты — человек, все люди смертны и так далее. Весь вопрос, как скоро это случится. Тебя ссылают —
Разумеется, тут как раз явилась Орихалхо — с мягкой, не знакомой раньше улыбкой — и стала обихаживать обоих.
— Не бойся за меня, что я женщина, — сказала в ответ на протесты болящей. — Лишь рутенцы полагают, что зараза передаётся со слизью и иными телесными жидкостями, мужской и женской — но мы с недавних пор знаем больше. Ох, я так перепугалась, увидев, что твои пятна выросли с того прошлого раза…
Так, что выдала меня Барбе?
Он и так знал. И куда явственней моего. С одного того мы с ним и ругались, можно сказать: я ему намекаю, а он не выдаёт, что осведомлён куда лучше меня самой. До поры до времени. А с тобой пока дело простое. Если менять повязки и чистить язвы, омываться как можно чаще, а одежду и бинты гладить раскалённым утюгом, то и зараза не пристанет. Раз через десять приходится сжигать тряпьё, ну и ладно. Так что если Верт и ожидает эпидемия, то разве повальной чистоплотности!
Также, к немалому смущению Галины, явилась Зигрит — с незнакомым кавалером, уже не из русских рутенцев. Наклонилась, поцеловала девушку, положила рядом с правой рукой некий предмет.
— Вот, подарок тебе. Чтобы ничто не мешало обнажать твой божественный нефрит и с честью назад вкладывать. Ради того и ездила: мне самой Бран должен был такие сделать. Но к моему дамскому кинжалу они почему-то куда меньше подходят.
«Хитрая. Наверняка специально подгоняли. Басселард ведь там внутри».
То были ножны из буйволиной кожи особой выделки, как бы полированной снаружи и пушистой внутри. По кромкам и устью шла изящная стальная оковка, плоские части украшены серебряными бляшками. На рукояти кинжала тоже появилась одна такая — чуть повыше опалового кабошона.
— Скажи — хорошо на руку ложится? Не проскользнёт в ладони? Теперь послушай. Скажу тебе, то, что ни дипломату, ни эмиссару говорить было тогда нельзя. Погибший рутенец стал бельмом на глазу — лишь оттого приближен. Знал тайны, насиловал меня и Кьяра тайнами, но допустимых границ не переступал. Убить или заточить его ради одного нашего удобства было не по-королевски и не по-человечески. Однако твой вид, такой по внешности беспомощный, подвиг Михаила на преступление. Сей несусветный бабник пожелал взять от тебя Белую Скверну и разнести по всей округе. Ты вскрыла нарыв — и из этого зерна взросла наша царская благодарность.
— Спасибо, — улыбнулась Галина. — Только вот меня не меньше того волнует судьба этих полномочных персон. Эмиссара и дипломата.
— Уж не моё дело, — ответила Зигрит с полуулыбкой. — Барбе Дарвильи, похоже, закончил свои дела по связыванию развязанного и починке порванного. Вылечится — уедет, чтобы лишний раз не выставляться перед моим Кьяром. Вот матушка Эсти к нему и его ораве с чего-то душой прилипла. Орихалхо же…
— Судьба Орихалхо не завершилась, — ответила морянка. — Лутенский верховный сьёр дал мне точное поручение — следовать за госпожой моего сердца до тех пор, пока она не отыщет для себя подходящий остров и внутри себя самой — путь к нему.