Мириад островов
Шрифт:
За спину Барбе тем временем протягивают кожаный пояс сложного кроя — узким мысом вклинивается в ягодицы, спереди надёжно прикрывает срам.
Берёт в руки, расправляет, застёгивает ремень на чреслах, поворачивается лицом:
— Я готов. Ваш человек тоже, мой генерал?
Тот из провожатых Галины, что снаружи, кивает. Судья — генерал ордена, что ли? По крайней мере, это он отвечает:
— Твоё право один раз выбрать. Продолжительность?
— Пока не раскроюсь всецело.
— В этом нет ничего сверх общего закона.
— На коленях.
— Даю отвод. Только лёжа. Какое из дозволенных орудий — бич, плеть, розга, трость, хлыст?
— Трость.
Судья кивает:
— Позволяю совершить.
Шёпот позади Галины:
— Лежмя — самое безопасное, да и пояс не даст перешибить хребет или там копчик. Не весьма гибкая трость — самое тяжкое, но и самое точное. Когда человек не лжёт или не кривит душой, считается, ему даже не больно.
«Вот как? Считается?»
Экзекутор — тот самый второй стражник — вынимает откуда-то гладкую палку длиной с метр, слегка гнёт в руках, хлопает себя по мясистой ладони. Выражает лёгкое недовольство, меняет на другую, потоньше.
Барбе тем временем собирает волосы в узел, ложится на выдвинутую палачом скамью, потягивается всем телом, как бы расправляя затекшие мышцы, вдевает руки в специальные петли:
— Спрашивайте, отцы.
— Сначала для разминки. Имя?
— Барбе Дарвильи Брендансон.
Удар. Розоватый след на смугловатой коже.
— Ремесло?
— Клирик. Знаток Писаний. Актор.
Снова удар. По виду никак не более хлёсткий, но Барбе слегка морщится.
— Смирение тебе не к лицу. Говори полностью.
— Доверенный лейтенант братства Езу. Эмиссар-мобиль по связям в пределах вод и земель Востока и Запада.
Удар.
— Верно. Дальше. Твои руки были полностью развязаны во имя нашего последнего дела?
— Да.
Удар. Тонкая алая полоска. Барбе морщится сильней прежнего.
— Зачем ты защищаешь лутенского сьёра, брат?
— Он умён и благороден, хотя нас не любит и оттого ставит препоны. Честно предостерёг меня от сомнительных контактов.
— Так и есть. Но ты их допустил.
— В пределах дозволенного. Обстоятельства сложились сами собой.
Удар. Рубец.
— Лжёшь. Для такого ты слишком искусный солдат.
Барбе изображает кривоватую усмешку:
— Вы правы, отцы мои. Не впервые жизненным реалиям плясать под мою флейту. Разумеется, я мог бы весьма легко отвратить рутенку от себя, но того не сделал.
— Из благодарности, что ненароком спасла тебе жизнь?
Молчание. Потом отрывистые слова:
— Да. Нет! Всё моё поганое любопытство.
Удар. След. Тихий стон.
— Видишь? Не место каяться. Зачем ты подошёл к ней близко?
— В самый первый день увидел пятно вроде ведьминского.
— Сэниа Гали знает о нём и его возможной причине?
— Полагаю, что да. Вели бить сильнее.
—
Удар, глухой и, пожалуй, куда менее хлёсткий.
— Не так спросил. Раздели надвое, мой генерал.
— Знает ли сэниа о белой метке?
— Нет. Для такого нужно стать меж двух зеркал, а у неё и одно по сю пору в чехле прячется. Надевая украсы, глядится в солёную воду.
— Догадывается, чем недужна?
— Да.
Удар с замахом.
— Да, — подтверждает Барбе. — Не допускает эту мысль до себя, однако внутри нет сомнений. Братец позади, ты что, вообразил себя банщиком в хаммаме?
— Благодарим тебя, лейтенант. Теперь мы уверены, — подаёт реплику сосед генерала. — Нет, не двигайся пока.
Шёпот за плечом Галины:
— Не знаю, о чём они говорят и о чём молчат. Но ты ведаешь, сэниа. И учти: кое-что о себе человек не допускает до полного осознания. Видит нутром, а не разумом. Чует телом — не душой. Боится, что его правда о других слишком похожа на клевету. Такому человеку надо помочь.
— Ты упомянул ещё кой о чём, а на лавке без нужды подтвердил, — продолжает езуит. — Когда ты узнал, что твои друзья и попутчики слюбились?
— Это их дело.
— Тогда не нужно было вовсе упоминать… солёную воду.
— Здесь не допрос, полагаю.
— Конечно. Видишь, мы запретили тебя ударять.
— Никто из них не прятался и не лицемерил. И к чему?
— В самом деле — к чему?
Барбе поворачивает голову, встречается взглядом с обоими священниками:
— Я почувствовал некое тяготение с самого начала — и оно росло. Однако сэниа закрывала от себя самое трудное знание о своей любви. И главную опасность. Что смотришь, братец? Бей.
Снова удар. Вроде бы сильный.
— О, я был прав насчет неё. Все мы прямо-таки рассыпали намёки, оговаривались через два слова на третье. А наша Гали упорствовала в своём заблуждении. Без сомнения — нарочито. Когда она хочет, ум её буквально взвивается к небесам.
Удар.
— Да, ты явно не лжёшь и сведения твои — верны, — сказал второй священник. — Не мучь себя, Барбе. Ты раскрылся — но не прибавил почти ничего к прежнему обвинению. Помоги ему подняться, младший брат.
— Погодите, — Барбе напрягает всё тело. — Сегодня я был исполнен послушания. Теперь вам слово и мне награда. Где мои тридцать серебряных монет?
В воздухе каморы повисает молчание, такое же тяжкое, как запахи, сгустившиеся до предела. Наконец, генерал отверзает уста:
— Ты прямо сейчас нуждаешься в епитимье? Сие дело тайное.
— Что это за тайное, коли не судьба ему стать явным?
— Ну что же. Сам себя не щадишь, других не жалеешь — так и мы тебя не лучше.
Галина рвётся с сиденья, чувствует, что чужие руки толкают назад, закрывают лицо, закупоривают пальцами уши. Успевает поймать слова:
— Он что, обезумел?