Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России
Шрифт:
и писать о счастливом будущем, сам жил душою в этом будущем, отмечал в окружающих
людях только лучшие их черты, которые готов был распространить и на всех остальных,
намеренно не замечая ничего отрицательного. Поэтому столкновение с
действительностью, с “русским бунтом”, с бандитизмом и жестокостью тех самых
анархистов, которые полагали его своим идейным вождем и духовным наставником,
должно было вызывать в этом невиннейшем человеке, неспособным
к обеду, жесточайшие нравственные муки. Что он мог предпринять? Уехать назад?
Корабли были сожжены, его никто бы не выпустил, да и куда он мог теперь уехать, чтобы
признаться в ошибочности всего, чему поклонялся сам и учил других?
Единственно, что Кропоткину оставалось - уйти целиком в частную жизнь, надеяться
на кооператоров и кооперативное движение и писать об этике.
Последнее тоже не случайно.
В газете “Почин”, издававшейся в Москве все тем же А.М.Атабекяном, в феврале 1922
г. опубликовано письмо к нему Кропоткина от 02.05.20 г., в котором последний объясняет
свое состояние и причины, побудившие его взяться за труд, до сих пор вызывающий
удивление своей кажущейся неуместностью:
“…Я взялся за Этику, потому что считаю эту работу безусловно необходимой. Я знаю,
что не книги создают направления, а наоборот. Но я знаю также, что для выработки
направлений необходима поддержка книг, выражающих основные мысли в обширно
разработанной форме. И чтобы положить начало нравственности, свободной от религии и
более высокой, чем религиозная, ждущая награды “на том свете”, - необходима помощь
хорошо разработанных книг. В такой разработке теперь, когда люди бьются между Ницше
и Кантом (в действительности, нравственность Канта была религиозная нравственность,
сколько она ни прикрывалась “философией”), т.е. между Ницше и христианством, -
надобность чувствуется неотложная. Замечательно (я узнал это недавно), что Бакунин,
29
когда, после поражения Коммуны, он удалился в Локарно, почувствовал точно так же эту
необходимость выработки новой Этики. Кто-нибудь непременно это сделает. Но надо
подготовить почву, и раз мой ум влечет меня и в этой области искать новых путей, надо
это сделать: хоть наметить пути…”<14>.
П.А.Кропоткин никогда не был “бунтовщиком”, каким хотел казаться. Он был
человеком восторженным, с гипертрофированным чувством справедливости, которое и
толкнуло его “в революцию”, как Н.А.Морозова и многих других молодых людей,
оказавшихся из-за этого навсегда потерянными для мировой науки и отечественной
культуры. Осознать это он смог, по-видимому,
идеалы вдребезги разбились о действительность и перед неутомимым тружеником мысли
встал в очередной раз вопрос - что и для чего делать? Собственно говоря, это был третий
этап в эволюции самого Кропоткина, полностью отвечающий такому же этапу эволюции
самой анархической идеи, о чем было сказано выше. Сам Кропоткин не был
бунтовщиком, но он принимал бунт, как порыв к освобождению, и в юности видел для
себя неизбежность примкнуть к восставшим или застрелиться, если бы его послали их
усмирять. К счастью, этого не произошло<15>. И вся последующая деятельность
Кропоткина до возвращения в Россию из эмиграции проходила под знаком второго этапа
развития анархического мировоззрения - анализа “несправедливости” и “несвободы” с
установлением принципов “справедливости” в будущем, свободном от всякого насилия
обществе. Ради этого будущего, ради всеобщей гармонии и благоденствия он и допускал -
умозрительно - “одноразовое” насилие, полагая его чем-то вроде кратковременной
хирургической операции, о которой сразу же можно забыть.
Насколько легкомысленно (а на самом деле - всего лишь умозрительно) относился
Кропоткин к практическим вопросам установления анархического строя в молодости, за
несколько десятилетий до русской революции, свидетельствует разговор его с известным
народовольцем Л.А.Тихомировым, о чем последний вспоминал в одной из своих книг:
“- Допустим, что произойдет социальная революция, - спросил я Кропоткина.
– Что вы
сделаете?
– Мы употребим все усилия, чтобы народ брал все, что ему угодно, и чем больше, тем
лучше, и чтобы он не дал организоваться никакому правительству.
– Но Коммуна (т.е. Парижская Коммуна.
– А.Н.) не допустила грабежа?
– Это была роковая ошибка, погубившая дело. В следующий раз ее уже не повторят.
– Но бланкисты, которые такие же социалисты, не замедлят организовать
правительство. У них уже и теперь чуть ли не распределены все будущие
правительственные должности.
– Мы будем убивать бланкистов, - ответил с раздражением Кропоткин.
– Они вреднее
всяких буржуа.”<16>
Теперь, спустя десятилетия, когда все это с точностью воплотилось в русской
революции, Кропоткин должен был краснеть всякий раз, как ему кто-либо напоминал эти
слова.
Больше того, опыт прошедшей жизни показал ему губительность любого вооруженного