Молчи или умри
Шрифт:
Коев посмотрел на старика — он весь оживился, в глазах огоньки горят. Как будто видит те далекие события.
— Но все-таки что за люди были, как ты думаешь?
— Да я их знать-то не знал!
— Оружие у них было?
— Нет, ничего такого не замечал. Не было.
— Молодые, старые?
— Да кто их разберет. Люди как люди. Ездили-то мы туда все больше на ночь глядя, попробуй разгляди… Но не думаю, что старики…
Коев задумался.
— А на партизан они не были похожи? Тогда ведь многие в леса подавались, партизанили…
— Вот
— Сколько раз же ты возил туда Шаламанова?
— Да почитай все лето. Лето сорок третьего…
— Любопытно…
— Потому и надумал тебе сообщить, когда узнал, что прошлое тебя интересует. Тогда же, сразу после Девятого, мне и в голову не пришло сказать где надо про эти поездки… Так лучше поздно, чем никогда, а уж ты по себе примерь…
Старик сокрушенно покачал головой, посмотрел на резиновые сапоги и раздвинул буйную осеннюю крапиву, росшую вровень со скамейкой. Они выкурили еще по одной сигарете и поехали в город.
— Хочу еще в больницу забежать, — вспомнил Коев об апельсинах.
— Давай подвезу! — с готовностью предложил дед Пенчо.
Попрощавшись со стариком, Коев вошел в больничный двор, продолжая раздумывать над рассказом деда Пенчо. Вот еще одна загадка — Шаламанов и Танево. Что заставляло его туда ездить? Встречи со своими осведомителями? Партизанская явка? Ведь как раз из Танево партизаны уходили в отряд. Как раз там и начались все крупные провалы.
Однокашника своего он не застал в больнице, а дежурный — молодой врач не поддавался никаким уговорам. Однако узнав, что за посетитель пожаловал, не только сменил гнев на милость, но и сам взялся проводить его. Кона лежала в том же положении, но трубочки уже убрали. Она не спала.
— Добрый день! — бодро поздоровался Коев.
— Добрый день, — тихо откликнулась женщина.
— Случайно апельсины увидел, решил тебе принести. Чем еще можно обрадовать больную?
Женщина улыбнулась.
— Спасибо.
Глаза ее наполнились слезами.
Коев присел на постель.
— Ты только не тревожься. Все обойдется…
Он стал расспрашивать о самочувствии, Кона пожаловалась на головную боль.
— Надеюсь, постепенно пройдет.
— Понятно, пройдет. Чтоб у молодой женщины да не прошло…
— Уж куда как молода, — глаза ее снова заволокли набежавшие слезы.
— Кона, — еле слышно, задушевно сказал Коев, — ты хоть бы одному мне поведала правду. Что произошло, скажи…
В глазах женщины мелькнул страх.
— Для твоего же добра прошу.
Она отрицательно покачала головой.
— Если честно, то и дядя твой может пострадать.
Кона приподнялась на постели.
— Дядя… Какой бы он ни был, у меня никого на свете больше нет. Никого,
Она заплакала.
— Пойми, не зря же я допытываюсь. Тебя до смерти запугали, чтоб молчала, а ведь старика и прихлопнуть недолго.
Кона продолжала плакать.
— Тому головорезу ничего не стоит прихлопнуть старика. Ты могла бы нам помочь, сказать, кто за вами охотится.
Женщина утерла слезы.
— Только никому, ради бога, ни словечка. Умоляю!
— Обещаю, Кона!
— Шопом его кличут… Это все, что я знаю. Видела его несколько раз у дяди. Шоп… Больше ничегошеньки о нем не знаю…
— Шоп?! Ш.? — Коев попробовал разговорить ее, узнать что-нибудь, но тщетно. Тяжело дыша, пострадавшая упорно молчала.
Коев вышел в коридор. Там сидела дежурная сестра.
— В пятой палате у вас лежит Кона. Оставил ей апельсины. Будьте добры, дайте ей.
— Не беспокойтесь, товарищ Коев, непременно дадим, — заверила сестра.
«Вот и она меня знает», — подумал Коев, и поспешил в милицию. Пантера отсутствовал, и Коев вернулся к себе в гостиницу.
Так что же получается? Шоп[8]… А может, это кличка Шаламанова? К тому же Шаламанов родом из софийского, значит шопского села… Мог же матерый фашист вести двойную игру, раздумывал Коев. С одной стороны, шеф госбезопасности, страшилище, державшее всех под каблуком, заставлявшее кланяться до земли даже военных судей и легионеров, не говоря уже о более мелкой сошке. А с другой стороны — таинственный уполномоченный Центрального Комитета, который держит связь с нелегальными и в этой своей ипостаси сотрудничает со Старым и с другими коммунистами, передает инструкции якобы из «центра», получая взамен ценные сведения… Возможно ли это? Надо обладать недюжинным артистическим талантом, чтобы держать в неведении столь длительное время массу народа. Был ли такой талант у Шаламанова? Каков был его характер, наклонности, увлечения?..
Мысли, словно пчелы, роились в голове журналиста. Не в силах оставаться с ними наедине, он устремился в кафе к Петру Дянкову, затем поспешил в ателье к Вельо, но там ему сказали, что фотограф поступил в больницу. Он пошел к Доке, а оттуда они вместе направились в знакомый ресторанчик, где с удовольствием пообедали. Коев даже к бай Симо-бондарю зашел и просидел там довольно долго.
Коев не стал бы утверждать, что все эти встречи дали ему много нового, но кое-что все же удалось узнать.
Петр Дянков:
— Шаламанов? Да кто ж его, черта, знал! Какие наклонности проявлял? Ты так спрашиваешь, будто речь идет о человеке. Это тебе не Вельо, которого в молодости, хлебом не корми, только дай на сцене по-обезьяньи покривляться… Шаламанову ни жратва в радость была, ни выпивка, ни бабы, ни друзья. И жену себе под стать взял, так даже ее и дочерей своих ни во что не ставил. Все один, как крот в норе. Дома бывал редко, ровно бродяга какой…
Димо Доков: