Молодость
Шрифт:
По сцене ходили офицеры с эполетами и дамы с веерами. В полумраке они сталкивались друг с другом, а после в ужасе шли прочь – в другую часть сцены, сталкиваться с другими, такими же. Это тоже была задумка режиссера и тоже – не очень нравилась Анне Николаевне, но она всегда придерживалась мнения, что Чайковского не испортишь. Герман, певец Сережа Громов, пел уверенно. В отличие от своего героя, он был натурой не страстной, а вокалистом – крепким, в общем – спектакль шел хорошо.
И все же сердце у директора театра было не на месте. И она, и труппа делали вид, что все хорошо, а ничего не было хорошо!
Когда две недели назад девочка
На следующую репетицию Елена вышла, закрыв лицо японской маской старухи, а, когда приходила пора петь, убирала ее в сторону. Смотрелось глупо. Сделали перерыв, проковыряли рот побольше, попробовали петь в дырку.
– А как зритель поймет, почему вдруг маска? – спросила Анна Николаевна у режиссера.
– Это нормальный современный ход, – ответил он, но тоже без особого энтузиазма, чувствуя, что ерунда какая-то получается, – в этом есть эротизм. И потом: Герман же сумасшедший. Ему все это как бы кажется.
– Но он же потом с ума сошел, к концу произведения?
– Анна Николаевна, я что мог – предложил! У нас форс-мажор!
Леночка нервничала, почти плакала. Тем не менее лучше ничего не придумали. Заменили только японскую маску на венецианскую: все ближе к нашей реальности.
За спиной у Анны Николаевны еле слышно зазвенели колечки, зашуршал бархат. Это Андрей, военный, Ленин молодой человек, вошел и замер у самого входа. Оставалось несколько тактов до появления Графини, Анна Николаевна не выдержала и закрыла глаза.
Елена вступила чисто и красиво, как даже на репетициях не получалось. Зрители захлопали. Значит, дело не в гриме! Чуть лучше, чуть хуже или вовсе маска – Чайковского не испортишь. Молодец, Леночка! Сколько же пришлось ей пережить, а ничего: собралась, настроилась и показала профессиональный уровень!
Анна Николаевна вытерла платком слезы, нахлынувшие еще в глубине сомкнутых век, и первое, что увидела перед собой, – восхищенное лицо Андрея. Тогда она тоже повернулась к сцене, но Лены с маской там не оказалось. Под сводом гигантских карт стояла и пела настоящая восьмидесятилетняя старуха, которую Анна Николаевна однажды уже встречала: за день до смерти Валерия Ивановича, в гримерке. Но Валерий Иванович умер, и никто, кроме него, не смог бы «повторить» это лицо. Тем более после того, как грим пропал.
4
Бывает такая погода, когда спать хочется всем. И метеозависимым старикам, и неметеозависимым старикам, и вообще – не старикам, а взрослым, детям и даже молодежи. Непонятно откуда сонный воздух приходит в город, транспорт ходит медленнее, люди начинают зевать. Пока бегают по делам, им еще кажется, что день – обычный, но стоит только сесть – сразу клюют носом.
И тут – бей себя по щекам, подставляй шею под кран – ничего не поможет. Сонный день цепко вцепляется в город по обе стороны реки, и ничто его не прогонит, пока сам он не закончится.
Первыми заснули метеозависимые старики Степановы. Они еще утром, вернувшись в свою квартиру, решили немного отдохнуть и аккуратно, чтобы не помять парадных костюмов, прилегли на диван. Степановы боялись умереть во сне и по отдельности и даже не знали – чего больше. Поэтому обычно, специально не сговариваясь, старались спать по очереди. Но
В середине дня они проснулись, Александр Петрович обнял Нину Григорьевну:
– Все хорошо, Ниночка, дожили до 9 мая.
Она тихо плакала, глядя на «стенку»:
– Мы тогда могли взять четырехсекционную… неполированную… А я хотела полированную, но они были только трехсекционные… Я потом всю жизнь жалела.
Александр Петрович обнял ее еще крепче, и они снова заснули.
Курсант Антонов из второй роты долго ходил взад-вперед по прихожей, а потом Старик дал ему посмотреть фронтовой альбом. Антонов, как ребенок, открыл рот, залистал картонные страницы и утонул в фотографиях. Он не мог поверить в то, что бравый военный на снимках и Николай Николаевич – это один человек. Раньше ему казалось, что дети и старики – что-то вроде отдельных видов животных или явлений природы, существующие в своем неизменном виде, в специально отведенных для них местах. Как есть косули, облака и камни. Камень никогда не станет облаком, косуля не станет камнем. И посередине всего этого есть он, Алеша Антонов, собственно, человек.
А теперь получалось, что раньше Старик тоже был «собственно человеком», а сейчас стал тенью, дальше облаков, мертвее камней. Что тогда сделается с ним, с Алешей, когда его лик изменится и никто не узнает в новом старике теперешнего, настоящего Антонова? Никто, даже он сам? Кого нужно призвать в свидетели, чтобы его запомнили сейчас хотя бы немного похожим на себя? Кто и за что будет любить его в старости?
Антонов заснул, заложив пальчик между зимой сорок третьего и весной сорок четвертого, потому что в сорок третьем, в феврале, бомбой убило фотографа вместе с аппаратом и целый год потом героические события в полку никто не фиксировал, пока не выменяли ФЭД на мешок трофейного мыла.
На сцене оперного театра в это время заснул Герман и все офицеры, которые играли в карты. Конечно же, понарошку – по замыслу московского новаторского режиссера. Видимо, вследствие этого же замысла заснули многие школьники в зале. Педагоги не стали их будить, потому что хоть спать в театре, конечно, неприлично, но будить тех, кто заснул – больше шуму получится. Наступила полная и редкая гармония: кто хотел – смотрел спектакль, а кто хотел – наслаждался музыкой во сне. Паша примкнул к последним и тихо посапывал на шершавом бархатном кресле.
Ведь всегда так бывает, что кто-то хочет спать, а ктото – работать, вечно люди друг другом недовольны. И как здорово, когда спать в городе хочется всем.
5
Николай Николаевич сначала сидел на стуле, потом в кресле, потом «дышал воздухом» на балконе и долго ворочался в кровати. Но редкая, строгая человеческая трезвость не давала ему уснуть.
Он встал в коридоре перед зеркалом и, хотя почти ничего уже не видел, аккуратно поправил рубашку, галстук и ордена. Еще в отражении разглядел, что курсант спит, развернулся и беззвучно обошел его. Встал на стул, достал со шкафа завернутую в тряпку шкатулку. Вернулся в свою комнату, положил на стол. Тряпка была невзрачная и пыльная, но черная шкатулка – совершенно чистая, так что невозможно было определить, сколько лет она пролежала на шкафу, под старой и новой пылью.