Молодость

Сегал Михаил

– Интересная девочка… Совсем маленькая, а глаза… очень красивые. Мне такие нравились в юности. Я бы влюбился… Покойная супруга была на нее похожа… Жаль, не дожила…

Только что ведь нормально разговаривали, и вдруг его голос стал «спотыкаться», он уставился безжизненным взглядом на фотографию, как тогда, в первую их встречу – за окно. Анна Петровна поняла, что она думала про стул. Ей не нравилось даже не то, что Старик на него сел, а то, что сказал, что такие стулья у всех. Этот самый лучший, любимый и единственный с детства дедушкин стул – у всех?

– Прекрасное

фото! – сказал Старик. – И дети прекрасные! А ваша дочь или сын?

Анна Петровна задумалась, словно решая, кого из этих двух людей взять себе в дети. Вышла из-за шкафа при полном параде, в пиджаке с орденами.

– Дочь, – сказала она, забрала фотографию и положила обратно в ящик.

Старик какое-то время молчал, глядя на «стенку». Потом спросил:

– Вы точно ее не в Курске брали?

2

– В Курске. Точно – в Курске, – уверял Степанов, – это был семьдесят шестой год. Я тогда заплатил и сразу поехал на трамвае на «окружную» ловить грузовик. Стоила она, помню, двести семьдесят рублей, плюс двадцать пять мы отдали шоферу.

Степановы, зашедшие «ненадолго» к Старику, увлеченно включились в обсуждение вопроса. К этому и обстановка располагала: из квартиры почти все вывезли, кроме стенки.

– Я тогда сначала ее караулила, – вспомнила Нина Григорьевна, – а потом тебе помогала грузить.

– Здравствуйте. Как ты мне могла помогать, она же тяжелая – вусмерть! Мне шофер помогал.

– Или я просто караулила…

Старик ушел в прихожую и франтом закрутился у зеркала. Видел он совсем плохо, но перед пионерами хотел выглядеть хорошо: трогал ордена, выравнивал, «притаптывал» их пальцами в сукно пиджака.

– Это Боевого Красного Знамени? – спросил он Анну Петровну.

– Да.

– А это?

– Трудового.

– Нормально висит? В целом красиво?..

– Очень красиво…

– Главное – дожили. Еще один День Победы…

Бабушка говорила, что ей помогает жить День Победы и Новый год. Кажется, что ты обязан дожить еще до одного 9 мая, еще до одного 1 января. Эти даты как будто притягивают тебя, и, пока тянешься к ним, – живешь.

– Может, вам не ходить, Николай Николаевич? Вы себя чувствуете неважно.

– Сегодня праздник, Анна Петровна, раз дожил – надо идти.

– И все же лучше поберечься.

– В молодости беречь себя надо. А сейчас зачем?

Видимо, это была фирменная шутка на лестничной площадке.

И снова что-то поменялось, Старик почти заплакал, ушел в другую комнату.

– Мы к себе пойдем, – сказали Степановы. Они тоже были при параде, тоже собирались на встречу со школьниками. Анна Петровна не знала, как разорваться между ними и Стариком.

– Я к вам загляну еще, с праздником!

Степановы ушли.

Она кинулась в комнату, Старик присел на кровать и держался за сердце. Не двигался и даже старался не дышать, чтобы справиться с болью.

– Плохо, Николай Николаевич, да? Подождите, я сейчас воды и «скорую».

Два тяжелых, медленных шага до коридора и – сразу пулей в большую комнату, к телефону. Набрала «03»,

а там – длинные гудки. И паузы между ними какие-то огромные. Кажется, что кто-то уже снял трубку и молчит, а потом раз – и еще гудок. Нельзя ждать. Метнулась в кухню, налила воды. Если бы Старик смотрел в этот момент в сторону дверного проема, он увидел бы, как она пронеслась там со скоростью ракеты, но именно в эту секунду он отвернулся и потянулся к портрету жены. Анна Петровна медленно, тяжело вошла в комнату, села рядом и, положив руку ему под затылок, напоила. Потом так же медленно, тяжело вышла и снова стремительно рванула к трубке, но там были уже короткие гудки. Набрала еще раз. Опять – бесконечные длинные.

– Аня!

Что это было? Послышалось? Никогда он не называл ее запросто, по имени.

– Аня! – простонал Старик.

– Николай Николаевич, – закричала она, – секунду, тут «скорая» не отвечает.

– Аня!

– Я иду! Сейчас, – крикнула Анна Петровна уже почти детским, девичьим голосом. В любой момент могли ответить, но Старик звал пронзительно, почти плакал. Уже ни о чем не думая и ничего не скрывая, она прибежала в комнату.

Но Старик вовсе не звал ее. Он отвернулся к окну и, прижимая к груди портрет жены, неистово причитал:

– Аня!

В дверь позвонили. Она открыла. Красивые, отглаженные, на пороге стояли несколько школьников и два курсанта из военного училища. Лиц почти не было видно за букетами.

– Доброе утро! С праздником! – заговорили они наперебой. – Мы от военкомата и гороно к Николаю Николаевичу.

Она сказала, что человеку плохо и оставила ждать в коридоре. Вернулась в комнату и застала Старика совсем прежним, теплым, просто немного усталым.

– Анна Петровна… Простите, замучил я вас.

– Все хорошо, Николай Николаевич. Как сердце?

– Кто там пришел, я не вижу.

– Пионеры.

– А… Ну я сейчас.

– С ума сошли? Умереть хотите?

Он нашарил в кармане платок, вытер нос и немного успокоился. Сказал:

– Мне получше.

– Я вас не пущу.

– Анна Петровна, сегодня 9 мая.

– Восьмое.

– Ну, оно – восьмое – как бы девятое. Сегодня же все мероприятия.

– Николай Николаевич, восьмое – это восьмое, а девятое – завтра. Мы вместе с вами на парад пойдем, сейчас надо лежать.

Старик обдумал предложение, встал и прошел пару шагов по комнате. Остановился.

– Не смогу, – сказал он.

Один из курсантов показался в дверном проеме.

– А может, ваша супруга тогда съездит с нами и все расскажет?

– Кто? – поднял на него глаза Старик. Его больше удивил сам вопрос, чем то, что в квартире стоял незнакомец.

– Супруга, извините, не знаю, как по имени-отчеству.

Николай Николаевич медленно повернулся. Только что чужой, выплывший из мрака прихожей молодой человек «поженил» их. Произнес то, что сам он никогда не решился бы сказать ни вслух, ни себе самому – как будто признался за него в любви. И если сейчас Анна Петровна скажет: «Да, схожу», это будет означать, что она дает согласие.