Моральный патруль
Шрифт:
Во как!
Мы проблевались тогда, а сейчас привыкли; человек с годами и к теплому салу привыкает, и к толстым короткостриженым женщинам, и к ошмёткам героев.
Не нарываюсь на комплименты, но давно представляю, что не на войне падших собираю, а в мирное время в театре раздаю шоколад.
— К барьеру, сударь! Извольте встать в позицию! – граф Яков фон Мишель выхватил шпагу, понимал, что не выдержит бой, но смерть – пусть не под танком, а за честь погибших героев и своего товарища – тоже героя, смерть почётна, оправданна
— В позу не встану! Ты же не герой! — вольноопределяющийся сплюнул под ноги графу Якову фон Мишелю, снял очки, подышал на стекла, протер рукавом мундира — издевался жестами – так обезьяна в зоологическом саду показывает довольным школьницам неприличные фиги. – Мой батюшка почтальоном работал – как напьется, так мнит себя человеком, и в заслугу себе ставит, что меня родил – да, мужчина, но генетически оплодотворился и через хирурга родил, будь трижды неладен, как плод авокадо в ягодном сиропе.
Руки у отца тонкие, лебяжьи, не мужицкие, а – бабьи, руки худосочной балерины.
Я балерин только один раз видел, в бане, когда истопником подрабатывал – люблю жару, и память о жаре в сердце храню, даже в мороз.
Балерины в парилке на верхнюю полку залезли, и на шпагат садились – в тесноте, ругаются, толкаются, как улитки в пруду, но ноги вытягивают, разминаются перед концертом, или как они называются, бабьи пляски в белых юбках.
Руками своими отец мой гордился, как золотым запасом страны (чем еще ему гордиться – нет других примечательных частей тела).
Иногда я жалел отца, робкого, конфузливого, но кутасливого, словно Кутас гора под Варшавой.
Но, как только отец доставал ремень и кричал мне, чтобы я скидывал портки и в позу становился – как вы сейчас мне предлагаете бесплатно, словно я — Мальвина, жалость к отцу опадала переспевшей сливой.
Однажды, когда папенька скушал подряд две бутылки водки и два чана гороховой каши со свининой, а затем изрыгал проклятия в мой адрес, будто на вулкане прыгал и требовал, чтобы я в позу встал – я не выдержал и хорохорился точь-в-точь, как хорь.
«Папенька, не ведаю, как в позу вставать – не обучен! – затем дурным голосом заблеял:
— Телеграмму! Донесение не отнёс ты, отец двоюродный!
Снюсь я тебе, и письмо снится, а глянь-ка во сне, что в письме пишут».
Папенька поддался на уловку, словно электрический угорь в пекарне.
Наклонился к письму, а не письмо я ему показывал – кулёк с собачьими какашками – два часа специально собирал.
Какашками отцу в лицо – раз, бах, на тебе, западный пособник решительных почтовых тайн.
Не знаешь, как в барабан стучать, а сына в позу ставишь!»
— Господа! Милорды! Вы – хамы! – граф Яков фон Мишель озирался по сторонам, размахивал шпагой, чуть даже не плюнул в спину, нарочно отвернувшегося, вольноопределяющегося. – Вызов мой не принимаете,
Честь моя потеряна в бою без боя – так невеста сдается на милость батюшки жениха.
Между тем, я стану мишенью острот, нитью сплетен – к чему, зачем, будто по болоту иду с поэтессами.
Поэтическое зрелище – поэтессы на болоте, когда вместо клюквы романтичность и вдохновение ищут; лягушки, змеи, пиявки, миазмы болот, неясные тени призраков, а среди всего неблаголепия – благонравные морально устойчивые красивые девушки с блокнотиками, гусиными перьями и чернильницами.
Возвышенные создания до глубины души тронули меня, и я не заметил, как ушёл от болота далеко вправо и вышел к Лесному Театру имени графа Дерсу де Узалы.
Смотрю на вас с бледным лицом, с трудом сдерживаю щеки, чтобы кривизна не подпортила аристократичность, а вы репутацией не бахвалитесь, и честь не бережете, словно разбили её вместе с глиняной антикварной амфорой.
— Не мни напрасно лицо, герой!
Мы не просто так собираем ошметки мяса, а – со значением, как роман с продолжением пишем.
На базе генетики определят вес, рост, пол бывшего героя, его вероисповедание, место жительства и имя, вплоть до бабушкиной фамилии.
Никто не останется забыт, словно потеряли нитки, а заменили жилами быка. – Капрал откусил от плитки табака, пожевал, сплюнул в кучу костей и мяса, словно формалином заливал тело вождя.
— Ваши слова вселяют в меня уверенность, что дар доброты вылечивает больные души, как слабительное лекарство прочищает кишки! – граф Яков фон Мишель поклонился капралу, но руку с эфеса шпаги не убирал, словно грел зимой на батарее. – Но как я поверю в ваши нелепые оправдания, если не верю вам – нарочно придумали, чтобы я успокоился на время и не мешал вашей деятельности по утилизации героев.
В пятом классе гимназии я перед уроком долго любовался на себя в зеркале, искал черты, сходные с чертами поэтов Бриллиантового века Гармонии: высокий лоб, черные кудри, орлиный нос, тонкие змеиные губы, бледная, словно из могилы вылез, кожа – поэтично, но не до конца, не до вознесения на Парнас.
Пегас, подкованный не золотыми, а простыми железными подковами, до Парнаса не долетит.
Мимо анфиладой шла моя тетя, всенародно любимая графиня Анжелика де Ришар, потрясающей грации, преисполненная благородства и целомудрия, будто серебряный кувшин с платиновыми монетами.
Тетя положила руку на моё левое плечо, посмотрела в зеркало; мы стояли минут десять, молча смотрели на свои отражения в серебряной фольге за стеклом.
Наконец, тетя графиня Анжелика де Ришар заговорила, а в голосе её сталкивались Звёзды: