Моральный патруль
Шрифт:
Граф Яков фон Мишель схватился за шпагу, возникло желание за безнравственное поведение призвать майора Эдуарду к ответу, и спросить с падре Гонсалеза за спектакль и нарочито пренебрежительное отношение – не замечает друга; но затем ярость перешла в философию, а философия всегда без рук и без агрессии, и граф Яков фон Мишель на неопределенное время отложил защиту своей чести и достоинства, но обязательно спросит, и барьер не останется без пятен крови, как бальное платье институтки без бриллиантов.
Вышли на воздух, и граф Яков фон Мишель с удовлетворением отметил, что небольшое
— Стакан апельсинового сока «а-ля Термидор?» – падре Гонсалез пригладил волосы, подошёл к антикварному буфету (граф Яков фон Мишель отметил работу графа столяра Гонжи де Люссака), отворил дверцы – столько напитков нет ни в одном поэтическом кафе на Гармонии – роскошь, доступная падре и академикам живописи. – Рекомендую морковный нектар из провинции Бордо.
Морковь в этом году уродилась на славу: румяная, сочная с изумительным букетом смородины и капусты, словно добрые феи опыляли зачатки моркови.
— Премного благодарен, падре, но скажите – где моя честь? В моркови? – граф Яков фон Мишель с удовольствием откинулся на мягкие подушки, прислушивался к записанному на плёнку цокоту копыт – впечатление, будто направлялся из своего замка в замок графьёв Ленских, а не мчались сквозь световые года от неизвестного вакуума к еще более неизвестному, как девушка под византийской вуалькой. – Вы напоили меня алкоголем – не спорю – с благими намерениями, чтобы я смыл позор за похищение Сессилии Маркес Делакруа или Сессилии Гарсиа Ганди, благородной и удивительно моральной в своей эстетической грациозности, – граф Яков фон Мишель на миг замолчал, поймал себя, что щеки нагрелись изразцами печки, челюсть чуть приобвисла – будто на дуэли получил колотую рану в лицевой нерв: — Гм…
На курсе молодых шпажистов со мной фехтовал молодой граф Онегин Педро фон Геринг – добрый товарищ, учтивый, предусмотрительный, а самое главное – не любил ужимки и кривлянья обезьян в зоологическом саду и актеров, схожих с обезьянами.
В первое время он обзывал меня проказником, когда проигрывал на шуточной дуэли, но затем пообвык, приобрёл для солидности стёкла на глаза, и нарочно, чтобы я тешился – приходил на уроки в запачканном камзоле и дурных рваных панталонах от кловунов из погорелых Галактических театров.
Он объяснял, что первое впечатление о добродетели девушки складывается по её потупленному виду, а о мужчине – по панталонам и совести, что через панталоны просвечивает языками праведного пламени кузнецов чеканщиков.
Однажды граф Онегин Педро фон Геринг признался мне, что иногда по ночам кричит от ужаса, и от своего крика просыпается – так будит себя лапой медведь в берлоге.
«Сон два раза не приходит за ночь, и два раза мы не мажем кистью в одно место на холсте.
Разбуженный собой, я в кружевном ночном халате, в бальных войлочных туфлях и обязательно с заячьей лапкой в ночных панталонах – вдруг, да кто увидит — выбегаю на балкон
Иногда из арбалета целюсь в Луну или в призрачную цель и ощущаю себя ночным поручиком бароном Дантесом.
Вжик – стрела амурной линией пронзает ночь и уносится к цели – визг, или приглушенный стук тела, падение; благородные люди и призраки по ночам не гуляют, а, если чёрт – то место ему в преисподней, куда и стрела посылается с оказией.
Если утром проезжает ранний граф, или институтка спешит в благородный институт, то крикну им задорное, а затем снова руками-лебедями размахиваю – и вольно на душе становится, будто и не женился вовсе, и нет у меня детей».
После откровения молодой граф Онегин Педро фон Геринг встаёт в позицию и яростно нападает на меня, с неистовством старого воина без левого глаза.
Я каждый раз в недоумении отбиваю шпагу соперника, далеко, в розовые кусты, где потешаются соловьи на розах и спрашиваю с грустью старого скульптора, что потерял руку статуи:
«Любезнейший граф Онегин Педро фон Геринг.
Вы достаточно молоды, фехтуете на цыпочках, возможно, страдаете юношеским максимализмом – так отчего же вы – благородный отец многочисленного семейства, и где ваша кокарда за многодетную творческую семью – оплот быта художников?
Проказничаете словами, а проказы ваши бьют благородных леди ниже пояса, туда, где заканчиваются поэтические строки князя Мария Филипа Лорка да Коста Браво.
Не опорочили ли вы честь благородной девИцы, чья мораль до встречи с вами не вызывала нареканий у воспитательниц института благородных девиц, более похожих на мраморные скалы, чем на оленей?»
Граф Онегин после моих шутливых обвинений надрывался в брани, раскаивался, что вышел на потешную дуэль со мной, но затем лицо его приобретало оттенок мартовского снега — синий с жёлтым, и граф прощал мне обиды, отпускал грехи:
«Полноте, граф Яков фон Мишель!
Я знаю вас накоротке, иначе пронзил бы ваши почки и печень жалом моей шпаги – так нанизываю на гусиное перо рифмы.
Маленькие, дети, но уже со слезами умиления на концертах барона Николаса фон Бастилии. – Граф Онегин погружался в компот воспоминаний, на кончике носа загоралась Путеводная звезда романтиков, а шпага опускалась и становилась короче, будто покусанная муравьями. – Малыш ещё четырнадцатилетний, на первом выпуске музыкальной школы по классу арфы, я прогуливался, порхал мотыльком, вблизи нашего имения, искал вдохновение для новой поэмы о цветах.
Худо ли мне было в тот момент, или добро, но удары стебельков ромашек по ляжкам я ощущал явственно, питал к ним уважение, а, если и кричал мелким бесом, то только от укуса комара камаринского.
Вдруг, ЧУ! Видение в белом платьице, роскошной белой шляпке – множество ленточек, кружавчиков, кнопочек, стразиков; панталончики — премиленькие, со вкусом, дорогие, от ценного стилиста князя Робертино де Лорети, и башмачки — прелесть, чудо, сказка – башмачки с фитюльками, пряжечками и серебряными леденцовыми колокольцами.