Моральный патруль
Шрифт:
Ощущай правду шпагой, молодой граф Яков фон Мишель, или полнотой сердца; сердце подскажет дорогу к дому и к ларю с золотом, но никогда не верь, если сердце не верит, на то оно и сердце, чтобы жило в настоящем, а не во всех скрипках сразу». –Наиблагороднейшая Анжелика де Ришар упорхнула, оставила шлейф дорогих ароматов (купленных, вероятно, на золото отца) и свою кокарду за прилежание в уроках нравственности, словно Жар Птица перо обронила в костёр.
Я же, господа Космодесантники, – граф Яков фон Мишель поклонился капралу, будто краской плеснул на фагот, – не особо принимаю на веру,
— В родных землях героя клонируют или восстановят тело по фотографии, а затем полнокровное тело с почестями предадут Земле, как мешок с бриллиантами в землю зароют, потому что процедуры стоят более пяти миллионов кредитов, — вольноопределяющийся подошёл к графу Якову фон Мишелю, пальцами-сосисками потрогал черную с синим ленточку на поясе, будто искал в графе Якове фон Мишеле ответ на свой сарказм о клонировании героев: — Лента – знак отличия?
— Почётная лента за усердие, проявленное при изучении написания древних нот! – граф Яков фон Мишель выправил грудь, с изумлением смотрел, как меняется цвет глаз вольноопределяющегося – от пепельного до изумрудного, будто зеленку по роговице размазали. – Не назову себя разбойником от искусства, но чувство стыда, что обошел товарищей, получил ленту раньше друзей, смычком пиликает мне по коленкам.
— Хусах экскаватор болон pitchforks, нарын хлд рэгдэхгй юм. Сл нь дараа ажиллаж байгаа муур йлчилж байна! Хэн хэвээр байх болно — баатар! – Офицер в белом кителе – красавец, даже чуть ли не благородный, прокричал в лазерный мегафон, оглушил на минуту, будто в каждое ухо залезла буква «э».
Граф Яков фон Мишель обнаружил, что со всеми Космодесантниками бежит к Звездолёту, а пинок, что получил для ускорения, отнёс к разряду случайных, иначе сразу бы позвал неблагородного обидчика к барьеру!
В Космолёте графа Якова фон Мишеля ловко приковали под железной лестницей – даже не успел принести извинения за опоздание, выказать удивление за непонимание, и возмутиться за жестокое обращение, как с брошенной художницей.
— Не герой? Исправимо! – на базе офицер с большим животом и неблагородной лысиной (благородные господа прикрывают париками седые волосы и лысины) отлепил стакан чая от глянцевого журнала «Амур»; чпокнуло, кусочек картинки ушел за стаканом вверх, по карьерной лестнице поднялся. – Через три дня новый бой!
Враг не дремлет, и очень коварен!
Свободны! – офицер махнул рукой, словно выпускал в цирке голубя из рукава.
Механическая тележка покатила к двери, заучено, исправно – миллион лет будет выполнять свою службу; люди превратятся в газы, а тележка по памяти пойдёт по маршруту: карцер, туалет, столовая, комната общения.
— Недолог век услады благородной!
Огонь, взращенный… — граф Яков фон Мишель не знал: в радость ли подвиг во имя смывания позора от потери Сессилии Маркес Делакруа, или в подвиге что-то неестественное, лживое, фальшивой нотой бьётся в аккордеон сердца.
На этот раз ход тележки, запланированный на миллионлетия, прервался, будто глотку невидимому водителю перерезали.
— Найн, мон шер! Пару вопросов от контрразведки! – офицер в длинном пончо с погонами,
Время идёт, тележка отдыхает.
— Падре Гонсалез! – нечаянная радость в крике отчаяния выплеснула из графа Якова фон Мишеля вчерашними щами с синтетической свининой. – Вы – офицер с канделябрами на плечах?
Но эстеты не служат, падре – тем более!
Война – фи! Неблагородно, эстетически неоправданна, как и гнусные памфлеты неизысканных поэтов с других Планет.
— Голубые слоны! Грация, пластика, ум — достояние голубых вакуумных слонов! – падре Гонсалез, делал вид, что не замечает хозяина кабинета и графа Якова фон Мишеля, прикованного к тележке, остановился – запнулся — перед настенной голограммой: голубые слоны в Космосе. – Я не верил в них, думал – легенды, а оказывается, что больше смысла в одном голубом слоне, чем в железной кровати, на которой возлежит балерина с томиком стихов Накано де Муньос.
Граф де Муньос – он целовал мне ноги, а я не смел сказать ему, что безумство передается не только по наследству, но и через осязания, половым путём и через созерцание картин старинных мастеров.
— Господин падре Гонсалез, что привело вас… — офицер отхлебнул из стакана, почтительно, без причмокивания – так осторожно поэт наблюдает за чаепитием академиков живописи в Новомытищах.
— Привело ли меня! О! Привело ли меня что? – падре с перекошенным лицом скунса, с состраданием, но в то же время – с яростью пленного Космодесантника подскочил к столу, ударил кулаком по журналу – убил фото красавицы. – Не дела ссудной кассы, в которую вы запустили руку, господин майор Эдуарду.
И не ваша мысль, что «Пусть остается на Тау Ганимеде всё, как существовало прежде, но с некоторыми нюансами относительно рабынь амазонок»; ерунда, пустозвонство официального хряка, который не отличит стихотворение Оливейры от поэмы Хутторы.
Что вы бы ответили на призыв: «В Чёрную дыру! В вакуум!», а я отвечаю – «Да! Добро возвышает, а зло опускает домкратом в геенну огненную, где зубовный скрежет и налоговые инспектора кредиторы!».
Золотой она человек! Благонравие бьёт ключом; сидит в строгом платье с выпускного бала в институте благородных девиц; взор целомудренно потуплен, а на щечках – румянец – лёгкий, стыдливый, даже прощается ей, что румянец, потому что благородным натурам более бледный цвет к лицу, как и к горностаям.
Из левой ладошки в правую монетки золотые пересыпает, а среди монеток и камушки беленькие – бриллианты – мои подарки, будто Солнце и Звезды в ладонях.
На душе моей лава вулканическая с соловьями и розами – приятно, что графиня мои подарки ценит не меньше воздуха и земли.
Присел я в кресло (только после положенных поклонов, куртуазностей и плезиров позволил седалищу опуститься в присутствии совершенства), руки вспотели, не знаю, как предложить новый подарок – безделушка, но от чистого моего сердца; по душе ли ей придется, или отвергнет золотую туфельку – изящнейшая вещица, с клеймами, но, возможно – новодел, а золото проверенное, чистейшее, слёзное.